Бестактные подруги твердили:
— Нинка, ты что, очумела? Молодая, красивая, лови момент, балда! Годы не вернешь, не дави в себе либидо…
Какое, на фиг, либидо?! Плевать на мужиков хотела Нина, стоя под студеным душем. Закалилась от них, как от ангины, выздоровела от этой беды-«либиды». Один стимул у нее на всю оставшуюся жизнь — Верочка. Одна проблема, а в ней, будто в матрешке, еще куча: как воспитать безотцовщину, как накормить полезно и вкусно, одеть-обуть не хуже других, сказку о трех медведях перед сном рассказать, когда усталые веки хоть спичками подпирай…
Верочка пребывала в надоедливом почемучном возрасте, вынь да положь ей ответы на все вопросы. Пытала настойчиво: «Мама, вот ты — медведиха, я — медвежонок, а где у нас медведь?» — в детской лукавости своей стараясь выведать о главной недостаче в доме.
Нина терялась. Поднималось тайное, бессонными ночами на злых слезах настоянное, в тугой комок свернутое с глухой обидой вперехлест, и вопреки всем запретам мерцало из глубины живой победной болью.
Дочка ранним женским сознанием чуяла Нинино смятение, гладила по щеке пухлой ручкой:
— Ты моя самая-самонькая, мамочка, хочешь, я тебе из пластилина медведика слеплю?
Сглотнув подступивший к горлу ком, Нина исступленно целовала дочку, та даже начинала задыхаться и хныкать, но не было в этот момент в мире поцелуев более горячих и одновременно более святых и светлых.
Потом…
Потом из понятливого детства дочки острыми коленками вперед прорвалось безжалостное отрочество, когда вечерами она хлопала дверью, уходя «…к подружке, ты же не можешь купить цветной телевизор». Хотя при чем тут это и многое другое, чего Нина не могла, как бы ни хотела?
Был преждевременный интерес к альковным романам, звонки по телефону от взрослых мальчиков и прерывистый шепот: «Тише, а то мамаша услышит». А «мамаша» стой на кухне, болезненно прислушивайся и заправляй валидолом сбитое дыхание…
Следом заполыхал костер самозабвенной, но безответной любви. При Нининых попытках торкнуться в детскую комнату знойный жар опалял щеки Верочки: «Иди, мама, иди, сама знаю, не твоя жизнь, моя». Глаза дикошарые, как у киношного фашиста, расстреливающего кого-то в упор…
По ночам, больная пронзительной горечью дочкиных метаний, мать кралась на кухню к мусорному ведру и сотрясалась в сухих рыданиях над пасьянсом из клочков Верочкиных неотправленных писем, полных заклинаний и угроз суицида. Днем изо всех сил старалась быть веселой и ни о чем таком не подозревающей, придумывала нехитрые домашние сюрпризы, которым дочка раньше так радовалась. Теперь, осунувшаяся и заторможенная, Верочка в упор не видела супервкусного обеда. Не замечала и призванного предотвратить несчастье тщательно отрепетированного спектакля в отчаянном Нинином театре одного актера.
Нет, Верочка не порезала вены, не выбросилась из окна. После Нина пережила еще не одну и не две неудачи страстного дочкиного стремления стать любимой горячо и навеки. Но наконец все устоялось, и вместе с рожденным в муках холодным расчетом из второсортных жениховских загашников вынырнул перспективный Витя. Хлипкий и по-лягушачьи суматошный, зато ничем не обремененный. Недостающее звено в цепочке двух женских судеб. Однако так казалось только Нине, а Верочка опять все решила по-своему и ушла к темпераментному не по облику Вите в его роскошную «берлогу», подаренную шишками-родителями. Ушла туда, где среди заглушенных ковролином шагов и многократно отраженной зеркалами скуки, во всей огромной квартире не оказалось места для матери.
Что мать? Она свое выполнила, так устроено природой, и никто не виноват. И всем фиолетово, что Нина с кровью отодрала от себя полсердца, сама отдала единственное дитя чужому мерзкому типу, по принятым ханжеским правилам чуть ли не поблагодарив, вместо того чтобы завыть, вцепиться и не отпускать от себя.
Остались у Нины для затравки жизни работа, телевизор (цветной, купила к тому времени), сервиз для красоты да внешность — на первый взгляд супнаборная, на любителя, но, если приглядеться, местами еще обтекаемая мягко и ласково. Не какая-нибудь засохшая старая дева с рыбьей жаброй вместо сердца… Ну, и эти самые сорок пять лет — на торопливо-тревожном, ягодно-бабьем изломе, с вновь вспыхнувшими «либидиными» советами бывалых подружек и тайной прикидкой мужского экстерьера.
…Он возник из соседнего архитектурного отдела, высокий, с энгельсовской бородкой, младше на пять лет, но такой же по судьбе неприкаянный — ни угла, ни подушки голову приклонить. Их служебный роман начался после субботника, устроенного начальством ради экономии денег.
Отмечая успешное окончание коммунистического мероприятия, выраженного в косметическом ремонте родного учреждения, народ ностальгически надрался. Нине хотелось домой, а подруга Светка, с которой было по пути, отмахивалась и, раздувая ноздри, азартно орала отбойные советские песни.
Нина выпила лишку, с непривычки ей стало дурно, и она вышла в прохладное фойе. Облокотившись на подоконник, устало приникла лбом к стеклу. За окном с финальной безысходностью золотилась поздняя осень. Коллеги в кабинете отбивали тяжелый ритм двусмысленного припева о пролетарском вожде. Нина посмеялась: раньше не замечала, что вождь странным образом находится почему-то сразу «в тебе и во мне».
Рядом незаметно вырос Вениамин Семенович. Нине ни разу не приходило в голову примерить к нему разборчивую таблицу матримониальных параметров: слишком давно он был уныло и докучливо знаком. Как до чертиков надоевший одноклассник.
Он положил на ее плечо крепкую горячую длань. От забытой тяжести и обжигающего тепла мужской руки плечо предательски дрогнуло и запульсировало под тонкой тканью футболки, ускорив вяло текущие сквозь сердце запретные соки.
— Бабье лето, — сказал он и случайно угодил в яблочко. — Ишь, какое золото, а? Высшей пробы. — Слегка стиснул затекшее от напряжения Нинино предплечье…
Спасая себя от приятной и в то же время досадной сложности ощущений, она мягко высвободилась и в замешательстве уставилась в потолок, украшенный узорами осыпавшейся штукатурки. Узрев в потолочной абстракции абрис женского профиля, как за спасительную нить ухватилась за волнистую линию тонкой трещинки, отвлекая от себя внимание:
— Смотрите, женщина!
— Где? — не понял он, не видя вокруг, кроме Нининого тела, ничего, что бы напомнило ему о столь конкретном предмете сиюминутных вожделений.
— Во-он, вон там, — указала она на штукатурный рисунок.
Вениамин Семенович резко повернулся и ушел.
Нина с неприязнью повела изнывшимся плечом (вот чудик, обиделся, что ли?), стряхнула с себя мимолетную смуту и решила еще раз попытаться увести с мерприятия упрямую Светку. Неожиданно он вернулся с букетом разноцветных фломастеров. Не успела Нина опомниться, как с всунутым в руки «букетом» взлетела к потолку на сдвоенных крыльях его больших ладоней.
— Рисуй! — крикнул он снизу, перейдя на «ты» и явив в необычной проекции наметившуюся лысину. Нине показалось, что через его наэлектризованные мускулы в тело входит убийственный ток, и она, слабо охнув, соскользнула в вибрирующее кольцо мужских объятий. Красочным веером рассыпались фломастеры по живописно затоптанному шпатлевкой паркету…
Нина долго не поддавалась на намеки Вениамина Семеновича, пока не последовал прямой текст предложения, и доводящее до изнеможения одиночество решило дело в его пользу. Она согласилась с испытательным сроком неофициально разделить с ним жизнь, стол, постель и «ет сетера», как выразил он торжественно и туманно то, что под этим подразумевалось.
Дочь отнеслась к замужеству матери (а Нина стыдливо преподнесла намеченное ею событие именно так) почти безучастно, лишь невнятной досадой надломив брови. Верочка ходила на седьмом месяце беременности, и «новобрачная», страдая от нелепости обстоятельств, была благодарна дочери за равнодушное «как хочешь», произнесенное с толикой сарказма, но без ожидаемого активного презрения.
Строгий и церемонный, вознесся Вениамин Семенович на девятый этаж Нининой малосемейки, в белой рубашке, с жеваным галстуком под лощеным воротом пиджака. Галантно чмокнул запястье, вручил Нине багровую розу в обрывке кальки и, пометив территорию шагами, поставил у шкафа холостяцкий чемоданчик. В чемоданчике лежали пара белья, несколько рубашек и дюжина носовых платков.
Очень скоро Нина убедилась в заблуждениях насчет того, что знает сослуживца как облупленного.
Внешне романтичный, Вениамин Семенович расхаживал по утрам в пошлых «семейных» трусах и без зазрения совести громко портил воздух, когда Нина находилась в кухне. На ее замечание спокойно ответил, что культура не там, где говорят «фу», а где про это вполне естественное «фу» не упоминают на каждом шагу. Вениамин Семенович прозаически кипятил свои платки в кастрюльке для вторых блюд, также не обращая внимания на Нинино занудство. Нина купила вторую кастрюльку, но и ту постигла сия непродовольственная участь. Коллега имел также привычку в думах над кульманом выщипывать в бороде волосенки и кидать их куда ни попадя. Нина поражалась их количеству, непропорциональному с тем, что имелось на затылке. Она покорно вылавливала тронутые сединой завитушки из компота и супа и прилагала все усилия, чтобы извинить странности Вениамина Семеновича его крайней одаренностью.
