Это не объяснить словами. Но как это говорится… У первого впечатления второго шанса нет. Так вот — у меня был внук Мити… Ну, не способен он сожрать всю еду и бросить под диван презерватив. У него на это нет природы. Он — другое дерево.
— Скажите, — спрашиваю я Михаила Сергеевича, — я запамятовала: вашему старшему сыну сколько?
— Уже восемнадцать, — отвечает он. — Здоровенный амбал.
— Он у вас где?
— В Кинешме.
— Кинешма — это раз плюнуть…
— В каком смысле?..
— Во всех, — говорю я.
Он плохо соображает, этот всю жизнь подозреваемый мужчина. Просто совсем тупой. Но я не буду ему подсказывать. Тупые, как правило, драчливы
— двинуть может. Я дернула серьгу, ах, умна, ты, мать, сил нет…
— Звоните, если что, — сказала я ему и пошла по пересеченной местности бульвара к метро. Я уходила категорически, не оставляя возможности идти за собой.
Дальше было так…
Позвонила какая-то женщина и сказала, что если я хочу передать Шуре лекарство, то она уезжает вечером. Поезд, платформа, вагон… Зовут ее Мария Ивановна, она полная, на голове парик пятьдесят восьмого размера.
— Хорошо. Спасибо. Я приду, — ответила я, удивляясь опознавательным знакам. Стала бы я о себе такое? Что-нибудь элегантное набуровила бы — типа «на мне косыночка беж и книга Мандельштама (Кристи, Лимонова, Волкогонова, Губермана, Христопродавенко)» в зависимости от уровня элегантности. Эта же — «Я полная, и на мне парик», просто апофеоз самодостаточности.
Она стояла — большая на зеленом фоне вагона, над париком трепетали оконные занавесочки поезда. Рядом, как свой, родной, а не как попутчик, стоял мальчик Сергей из той самой детской компании. Ростовским женщинам не надо задавать вопросов. Они сами скажут. Их просто надо слушать.
— В вашей чертовой Москве, — сказала эта, — варится беспорядок для всей страны. Я бы закрыла к такой-то маме эту кастрюлю раз и навсегда. Я привезла ребенка (тычок в сторону Сергея), чтоб ему оформили визу в Израиль. Я поправилась кил на десять — это точно, потому что на нервной почве я много ем. Я должна все время жевать, чтобы выжить, так у меня реагирует на стресс нервная система. А потом опять и снова, но уже билеты на самолет, и каждая тварь хочет на лапу. Но ребенок не умеет дать. Он не обучен этому. Он уже почти знает буквы, но еще не читает. Что называется, еле-еле… Но теперь они мне там, на своем Сионе, уже не скажут, что я не помогла. Ребенок им расскажет, как я полнела на глазах народных масс. Эти люди… Они что — спятили? Их там всех ждут или? Наш случай особый. У нас любовный роман. Ромео и Джульетта. Дети выросли вместе, а сволочь жизнь разводит их по разным странам. Барышня — моя племянница, а его мама(тычок в Сергея) — моя заведующая. Я делаю хорошо сразу двум семьям и себе тоже, хотя знаю: не делай добра — не получишь зла. Но это правило для очень умных, а я деловая… Я знаю и вашу сестру, она у нас в ателье шила пальто еще тогда, когда это делали и для простого народа. С тех пор здороваемся, как люди, а почему нет, если живем рядом?.. Вы старшая сестра? Все равно видно, хотя вы и очень стараетесь выглядеть на меньшее… А мне сколько дадите? Я знаю, дадите пятьдесят, думая, что мне шестьдесят, а мне тридцать восемь…Можете не проверять. Вы передаете лекарство, не знаю какое, но у нас за деньги все есть… Сейчас сядем и поедем. Мне молодой человек уступил нижнюю полку, я не успела рта открыть. Разумный эгоист. Он понял, что толчком вагона меня может сверху сбросить… Он увидел и все сразу понял, говнюк такой… Можно же было как-то красиво, не сразу, не с перепуга…
— Ты меня узнаешь? — спросила я Сергея, когда говорящая машина отвлеклась на роскошный чемодан, проплывающий мимо на колесиках.
— Так вот же нет! — воскликнул Сергей. — Смотрю на вас, а вспомнить не могу, где я вас видел!
— У меня дома, Сережа, — сказала я. — Ты был с Митей, то есть Егором, и Леной. Они пошли тебя провожать и не вернулись…
— О! — закричал Сергей. — Точно!
— Так куда вы тогда делись?
— Мы с Гошкой остались на вокзале. Кайфом посидели… А Ленка ушла к знакомому.
Мария Ивановна уже внимательно нас слушала, но мне нужно было задать еще один вопрос:
— Сергей! Вы ночевали когда-нибудь в квартире некоего Михаила Сергеевича?
— Я лично? Никогда… Я же вам говорил, что жил на вокзале. А на другой день мы вдруг поняли, что зря сидим в Москве… И рванули назад.
— Идиоты малолетние, — с нежностью сказала Мария Ивановна. — Недоумки. Расскажи про своего приятеля.
— Да ладно, — грубо ответил Сережа. — Кому это надо?
— Дурачок! — добродушно сказала Мария Ивановна. — Опыт — он что? Рассказанные случаи. Так вот случай. Один малохольный парень взял за себя чужую беременную. Ничего особенного, если не считать родителей малохольного.
Я смотрю на Сережу. Он смотрит в небо. В небе самолетный след. Нежное кружево скорости и силы.
— Я его знаю? — спрашиваю я Сережу.
— Ну! — отвечает он.
— А ее?
Сережа смеется.
В осадке осталась малость. Оказывается, Фаля патронирует Митю и Лену.
Шура сломала ногу. Конечно, она меня ни о чем не просила, сломай она шею — не просила бы тоже. В ее представлении так выглядит гордость. Это только кажется, что у понятия есть строгое определение. Ничего себе…
Я поехала, хотя не звали.
Потом я поняла, что та половица, за которую зацепилась носком Шура, вздыбилась не случайно. Великий магистр пасьянса человеческих отношений нажал легким касанием ноту, ответственную за состояние деревянных полов в квартирах. Пробежала легкая дрожь по паркетам мира, брезгливо перекинулась на досочный настил, и, невидимая глазу, выгнулась нужная спинка доски.
Я должна была приехать.
В Ростов я еду мимо родных своих мест. В окно залетает мой воздух. Он надул мои легкие первым криком, и теперь, где бы я ни была, я всегда улавливаю горечь угля, растворенного в густом настое кукурузного поля, и сухой треснутой корочки земли. Тут ничего не поделаешь. Из них сложена формула моей крови.
Зачем я ломлюсь в дверь, открытую лучшим афористом мира, который давно сказал про дым Отечества? Ужас сколько людей знает это наизусть. Вопрос в другом: помогла ли кому мудрость другого?
Все знание было выдано нам сразу и оптом. Считай, задаром. Но подлость в том, что дармовой товар для человека не ценен. И каждый сам приобретает знание по дорогой цене. Купит — и удивляется: «Так у меня ж такое в гардеробе сто лет лежало!» И сравнивает и додумывается до простой мысли: если это уже однажды выбросили, так, может, оно вообще ни к чему? И все по новой.
Интересно, кто победит? Бесстрастное знание или упрямый человек?
Куда ведет меня внутренний голос-придурок? Не хватало мне впасть в разъяснение сути вещей, которую я сама не знаю, а только тщусь понять. Мне ведь предстоит рассказывать дальше историю, спровоцированную той самой дурой половицей.
Шура была мне рада, но тщательно скрывала свою радость. Еще, мол, чего!
Я стала ей рассказывать про Митю-Егора, но Шура резко меня остановила.
— Не хочу знать! — сказала она. — Зачем мне чужие люди?
— Но ты же смотришь сериалы, — засмеялась я. — Куда чужее…
— Это кино, — сердито сказала Шура. — И я заранее знаю, что все придумано. А ты мне будешь сочинять про людей живых, запутаешься, собьешь с толку… — Потом она как-то странно замолчала, как будто забыла мысль. Но нет, не забыла… — Не вмешивайся в жизнь людей…
— Так не бывает, — засмеялась я, — мы только этим и занимаемся.
— А я не хочу, — твердо сказала Шура.
Я сказала ей, что никакая это не доблесть, что во вмешательстве состоит половина человеческого общения, а оно, как известно, — радость, и ничего тут не поделаешь, вмешиваться — значит любить и не быть равнодушным… Ну, в общем, победить меня в слове не так-то просто. Тем не менее я не рассказала ей ни про Михаила Сергеевича (а очень хотелось), ни про говорливую Марию Ивановну, которая если уж вмешивается, то вмешивается… Спросила про Фалю, как там старуха.
— Позвони, — сказала Шура. — Она знает, что ты приехала.
Фаля сказала:
— Приходи…
Когда я засобиралась, Шура усмехнулась:
— Она переживет нас всех.
В квартире Фали не было никаких следов ни внука, ни чужой девчонки. Ничто не было сдвинуто, стронуто с насиженного места, что само по себе чудно, если сюда приходят молодые. Фаля поставила чайник. Пока она стояла повернувшись к плите, я увидела проплешину у нее на затылке, увидела, как искривилась ее спина и усохли лодыжки. Как теперь со мной бывает, чужая старость царапнула остро, как мороз с тепла. «Ты на входе в нее, дорогая,
— сказала я себе, — оттого и щиплет».
— Как Ежик? Как Митя? — спросила я.
Она развернулась быстро, и это ей что-то стоило: я увидела, как боль отразилась у нее на лице.
— Какой еще Митя? — прошептала она.
