Вовкина команда начала игру с центра «поля», а мы всей дружиной выстроились перед своими воротами, устроили неприступный бастион — были полны решимости сохранить почетный для нас счет до конца игры. Но тут произошло невероятное: желая растянуть нашу оборону, Вовка отпаснул мяч своему вратарю, но тот вдруг споткнулся и упал. И мяч тихонько вкатился в ворота. Мы схватились за животы и запрыгали от радости — в такие моменты (чужих промахов) почему-то большинство людей показывает свои не лучшие качества, и мы не были исключением.
— Гол в свои ворота! Мастер-пепка!
Расстроенный Вовка только махнул рукой.
— С каждым бывает. Сейчас отквитаю.
— Нет уж, дудки! — я моментально перестал смеяться. — Матч окончен. 16:15 в нашу пользу. — Я вскинул руку и запел победный марш.
— Может, поиграем еще? — предложил Вовка. — Вы что, устали?
— Ничего мы не устали, — хмыкнул я. — Мы никогда не устаем. Просто у нас дела. Много всяких дел.
— Жалко! — Вовка вздохнул, улыбнулся и пожал мне руку, как бы поздравляя от всего сердца. — Ну, ладно. Конечно, обидный гол, но ты все равно здорово бьешь по воротам и ваш вратарь молодчина.
Мне было приятно слышать эти слова, но почему-то после них уже не хотелось петь марш. А тут еще к нам подошел голубоглазый вратарь и дрожащим голосом произнес:
— Это я виноват, — он не выдержал и расплакался.
Когда Вовкина команда ушла, мне вдруг стала противна наша победа.
На следующий день я разыскал Вовку и покаялся, рассказал про свои трюки. Он великодушно простил меня и быстро все забыл, но я почему-то помнил долго. И расстроенное Вовкино лицо и чумазый живот голубоглазого вратаря, и его дрожащие губы. До сих пор тот день лежит темным пятнышком на моем детстве; оказалось, самый беспощадный судья — собственная совесть.
Вовкин отец пропал без вести на фронте, он жил с матерью уборщицей и старшей сестрой — работницей хлебозавода. Безотцовщина в семье давала о себе знать: сестра покуривала и выпивала и слыла «девицей легкого поведения», а Вовка постоянно прогуливал школу, но учителя из жалости натягивали ему отметки и он числился «стабильным троечником».
В послевоенное время большинство ребят лето проводили в пионерских лагерях, но некоторые (вроде Вовки) были предоставлены самим себе и целыми днями шастали по улице, играли в войну и футбол, что мне казалось несравненно интересней казарменной жизни в лагере (в нашей семье в лагерь отправляли сестру, а брата — в выездной детсад, меня несколько раз отвозили к тете Груне на дачу). Понятно, Вовка имел уйму времени, чтобы отшлифовать свой природный футбольный талант и обогатиться знаниями в области футбола. И он, как нельзя лучше, использовал это самое время. Вовка знал всех игроков городской команды «Компрессор», о каждом мог рассказать абсолютно все, вплоть до его любимых блюд, но особенно восхищался центральным нападающим Поповым, знаменитостью нашего городка, единственным футболистом, имеющим звание «мастер спорта» — за ним Вовка ходил по пятам.
Перед стадионом стоял неказистый домишко, который служил и раздевалкой, и душевой, и судейской, и билетной кассой; венчала строение очень умная надпись: «Пожар легче предупредить, чем погасить». Трибуна была только с одной стороны поля — три ряда сколоченных сосновых досок — в жару из них вытекала смола и приклеивала зрителей к скамьям. Мы пролезали на стадион через забор со стороны кладбища.
В нашем городе было две команды: «Компрессор» и «Трудовые резервы» от хлебозавода — они и сражались меж собой весь сезон. Но однажды состоялся Большой футбол — товарищеская встреча наших и украинских компрессорщиков. Мы ждали этого матча целую неделю, но в тот день билеты взвинтили втрое, а вдоль забора поставили самых суровых милиционеров. Мы с Вовкой топтались перед входом на стадион и с завистью смотрели на счастливцев с билетами. Что самое обидное — некоторые из них первый раз в жизни пришли на стадион (завсегдатаев мы знали в лицо, всех наперечет), пришли с женами, только потому, что приезд украинских футболистов был событием в нашем городе, и они не могли его пропустить… Один за другим на трибуну проходили случайные зрители, а истинные ценители, знатоки этой волшебной игры, околачивались перед входом.
Когда началась игра, мы с Вовкой и десятка два таких же несчастных стали жадно вслушиваться в гул трибуны. Временами слышались крики:
— Попов! Не отдавай мяч! Бей сам!
Из этих призывов было ясно — наши все-таки наседают; Вовка, накручивая себя, подмигивал мне, сжимал кулаки, пинал воздух. Но потом трибуны стихали, и мы догадывались — атакуют гости; Вовка, проявляя жуткую нервозность, хмурился и грыз ногти.
К концу первого тайма раздался резкий свисток судьи, по трибунам прошел стон, и один из болельщиков из-за ворот стадиона сообщил нам:
— Украинцы забили!
Над репутацией нашей команды нависла нешуточная угроза. В это время какой-то мальчишка крикнул, что милиционеры отошли от забора и смотрят игру. Мы ринулись на кладбище и, перепрыгивая через могилы — проявляя жуткую непочтительность к усопшим, вскоре очутились на стадионе.
Во втором тайме наши решили отыграться; при мощной поддержке болельщиков всей командой навалились на ворота гостей, а те ушли в глухую защиту, тянули время — их вполне устраивал счет. На трибунах начали свистеть, улюлюкать:
— Мастера, называется! Это разве ж игра, одна тягомотина!
— И куда судья смотрит! — распалился Вовка.
То ли судья услышал Вовкино негодование, то ли до него дошло, что гости умышленно затягивают время, только он сделал капитану украинцев предупреждение, а в сторону их ворот назначил штрафной. Бил, конечно, Попов. Кто ж как не он?! Он был мастер крученых ударов — мог так послать мяч, что тот, описав дугу, снова к нему возвращался; ну, не совсем в ноги, разумеется, — немного в сторону, ведь мяч все же не бумеранг…
Попов пробил классно: мяч, обогнув стенку из игроков, попал в перекладину; еще бы совсем чуть-чуть, совсем каплю — и был бы в воротах. По трибуне прокатился тяжелый вздох; Вовка с досады ругнулся.
Эта неудача сильно отразилась на игроках «Компрессора» — они раскисли и до конца матча еле передвигали ноги, вроде и смирились с поражением — все игроки, но не Попов. «Мастер крученых ударов» с двойным усердием забегал по полю. Так было всегда: чем в худшем положении оказывалась его команда, тем напористей он рвался к воротам противника. Усилия Попова не пропали даром: во время очередного прохода его снесли во вратарской площадке, и судья назначил пенальти. На трибуне все повскакали с мест, стали хлопать друг друга по плечам, пожимать руки. Вовка взвизгнул:
— Щас им даст Алексей Петрович девяточку!
Попов разбежался, ударил… и промазал. На трибунах кто-то схватился за голову и завыл, кто-то рухнул без чувств. Вовка отвернулся и по-моему зарыдал. Знаменитый Попов! Надежда всех болельщиков! В момент, когда решается судьба матча, не попадает по воротам. Любой мальчишка попал бы! Мы с Вовкой были уверены — после игры Попов покончит с собой или, по крайней мере, навсегда уйдет из спорта. По нашим понятиям так должен был поступить — просто обязан — каждый, в ком сохранились честь и достоинство.
С некоторой обеспокоенностью мы ждали команду около раздевалки, и вдруг увидели: Попов идет улыбающийся, весело перекидывается словами с вратарем украинцев. Проходя мимо нас, подмигнул Вовке и развел руки в стороны:
— Все бывает. На то и спорт. И брось горевать, мальчуган!
В то замечательное время…
Многим я увлекался в детстве, но все мои увлечения рано или поздно проходили, большинство даже до того, как я успевал по-настоящему ими увлечься. Чаще всего меня просто-напросто останавливали первые же трудности. И только поездки в трамвае я не бросал. Даже когда заимел велосипед и перестал нуждаться в транспорте, все равно продолжал кататься на трамвае. Я и сейчас трамваи люблю, и, если никуда не спешу и замечу — красный вагон катит по рельсам, — обязательно проеду пару остановок.
Каждый раз, когда я просил у отца деньги на трамвай, он говорил:
— Ничего не получишь. Почитай лучше, чем кататься без дела, — он начинал перечислять книги, которые мне необходимо было прочесть.
Как-то я послушался его и уселся за чтение. Причем читал запоем — за день три толстые книги осиливал. Читал я только самую суть. Разные там описания пропускал, скучные монологи — тоже. Уж не говорю о сценах про любовь — те просто перелистывал. Слово «любовь» уже тогда не было для меня загадочным, поскольку я любил Таню — девчонку с соседней улицы. Ничего хорошего мне эта любовь не давала. Наоборот, только отрывала время да вносила душевное беспокойство.
Вскоре я с полным правом стал доказывать отцу, что ничего не получаю от книг, а время, которое трачу на чтение, можно с большей пользой провести во дворе. На это отец говорил, что я просто не умею читать, что над написанным надо размышлять, делать выводы и кое-что различать между строк. Эти туманные рассуждения еще больше убеждали меня в собственной правоте, и я продолжал уверять отца, что одна поездка в трамвае стоит десяти книг, что, когда едешь, у тебя перед глазами жизнь всего города, все новости. Короче — я доказывал отцу, что знания, почерпнутые из жизни, важнее знаний из книг.
