— Один из Отцов Церкви учит нас, что радость всегда связана со страданием. Страдание — часть радости. Если мы голодны, то думаем: как хорошо будет в конце концов поесть. Если мы хотим пить… — он внезапно остановился и стал вглядываться в темноту, ожидая злобного смеха, но его не было. — Мы ограничиваем себя, чтобы получить удовольствие. Вы, наверное, слышали о богачах на севере, которые специально едят пересоленную пищу, чтобы усилить жажду и пить то, что они называют коктейлем. Так же и перед свадьбой бывает помолвка… — он снова остановился и подумал о своих грехах; язык прилип к небу. В невыносимой ночной жаре пахло тающим воском; люди ерзали на жестком полу в полумраке. Запах немытых человеческих тел смешивался с запахом воска. Он заставил себя продолжать и воскликнул громко и уверенно:
— Вот почему я говорю вам, что Небо близко; страдание причастно Небу, как боль — радости. Молитесь, чтобы вам страдать еще и еще. Никогда не уставайте страдать. Полиция следит за вами, солдаты берут налоги, вас бьет начальник, потому что вы слишком бедны, чтобы заплатить; оспа, лихорадка, голод… все это причастно Небу — приготовление к нему. Как знать, может, без всего этого Небо не будет для вас таким желанным. Не будет иметь такой полноты. А Небо… Что такое Небо? — Заученные фразы, пришедшие из жизни, которая теперь казалась недостижимо далекой, — размеренной, спокойной жизни в семинарии — застряли у него в горле. Названия драгоценных камней: Золотой Иерусалим? Но эти люди никогда не видели золота.
Запинаясь, он продолжал:
— Небо — это когда… нет начальников, нет несправедливых законов, нет налогов, нет солдат и голода… не умирают ваши дети…
Дверь хижины приоткрылась и тихонько вошел человек. Оттуда, куда не достигал свет свечей, донесся шепот.
— Там нет ни страха, ни опасности. Нет краснорубашечников. Нет старости. Не бывает неурожайных лет… Так легко говорить о том, чего нет на Небе; а есть там — Бог. Об этом сказать труднее. Наши слова могут описать только то, что мы познаем с помощью чувств. Мы говорим «свет», но думаем только о солнце, говорим «любовь»… — сосредоточиться было нелегко. Полиция уже рядом. Быть может, этот человек принес сообщение… — Говорим «любовь», но имеем в виду ребенка.
Дверь снова открылась. Он увидел рассвет нового дня. Словно в дверь вставили серую доску. Настойчивый голос шепнул ему:
— Отец!
— Да?
— Полиция близко, в миле отсюда, идут через лес.
Он привык к этому: слова не достигают цели, нужно спешно кончать, угроза страданий становится между ним и его верой.
— Помните это прежде всего, — продолжал он упорно. — Небо рядом… (Пешие они или конные? Если пешие, то у него еще осталось двадцать минут, чтобы закончить литургию и скрыться). — Здесь в эту минуту ваш и мой страх причастны Небу, где не будет страха во веки веков…
Он повернулся к ним спиной и стал очень быстро читать «Верую». Ему случалось служить литургию с поистине физическим ужасом. Так было, когда он в первый раз принял Тело и Кровь Господни в состоянии смертного греха; но потом жизнь подсказала оправдание — вскоре ему стало казаться, что не так уж важно, проклят он или нет, если только эти люди…
Он поцеловал верх ящика и повернулся благословить их. В неверном свете ему были видны только двое мужчин, которые преклонили колени и простерли руки крестом — они стояли так, пока не совершилось освящение Даров; еще одно самоумерщвление в их и так трудной и мучительной жизни. Он ощутил, что стоит ниже этих простых людей, ибо они несли страдание добровольно, а он вынужденно.
— Я любил, Господи, красоту дома Твоего…
Свечи чадили, люди переминались, стоя на коленях — и странное чувство счастья возникло в нем, прежде чем вернулась тревога. Словно ему было дано взглянуть на обитателей Неба. Небо должно быть населено именно такими лицами, на которых запечатлелись страх, верность, голод. На миг он почувствовал огромное удовлетворение от того, что может говорить им о страданиях без фальши. Ведь священнику, который живет в покое и благополучии, так трудно превозносить бедность. Он начал читать молитву: длинный перечень апостолов и мучеников казался звуком шагов:
— Корнелия, Киприана, Лаврентия, Хризогона… — Скоро полиция достигнет той поляны, где под ним лег мул, где он умывался из лужи… Латинские слова, одно за другим, поспешно слетали с языка: он чувствовал нетерпение окружающих. Началось освящение Даров (гостии кончились давно, это был кусок хлеба, испеченный Марией); вдруг нетерпение исчезло; все временное потеряло значение, осталось одно:
— …Который накануне дня Своих страданий взял хлеб в Свои святые благословенные руки… — Кто бы ни продвигался по лесной тропе, здесь все замерло.
— Hoc est enim Corpus Meu[24]…
Он услышал общий вздох облегчения: Бог был здесь во плоти впервые за шесть лет. Когда он возносил Святые Дары, он мысленно видел головы, поднятые, как у изголодавшихся псов. Он начал освящение вина — в щербатой кружке. Это был еще один шаг вниз — года два он носил с собой настоящую чашу — однажды она чуть не погубила его, спасло его только то, что полицейский офицер, открывший его чемодан, оказался католиком. Возможно, это стоило офицеру жизни, если кто-нибудь обнаружил попустительство, но он не знал этого. Бродишь повсюду, по Консепсьону и по другим местам, создаешь Бог знает сколько мучеников, а сам недостоин даже смерти.
Освящение закончилось в тишине: колокольчик не звенел. Он опустился на колени перед ящиком, опустошенный, не молясь. Кто-то открыл дверь, кто-то быстро шепнул:
— Они здесь.
«Значит, они не могли прийти пешком», — думал он рассеянно. Где-то в глубокой предрассветной тиши, на расстоянии не больше четверти мили заржала лошадь.
Он поднялся — рядом стояла Мария.
— Скатерть, отец, давайте мне скатерть! — сказала она.
Он торопливо положил гостию в рот и выпил вино, чтобы их не осквернили. Скатерть сорвали с ящика. Мария затушила свечи пальцами, чтобы фитили не оставили запаха… Комната уже опустела, только хозяин задержался у входа, ждал, когда можно будет поцеловать руку священника, мир был смутно виден через дверь. В деревне запел петух.
— Идите в хижину, быстро! — сказала Мария.
— Лучше бы мне уйти, — сказал он. Никакого плана у него не было. — Лишь бы меня не нашли здесь.
— Они окружили деревню.
«Неужели конец?» — подумал он. Он знал, что где-то притаился страх, готовый ринуться на него, но пока он еще не боялся. Он поспешил за женщиной через деревню в ее дом, механически повторяя на ходу слова покаянной молитвы. Он ждал страха; он был в страхе, когда полицейский открыл его чемодан, но это было несколько лет назад. Он был в страхе, когда прятался в сарае среди бананов, а девочка спорила с офицером — это было всего несколько недель назад. Страх, несомненно, придет, и очень скоро… Полиция не показывалась — было серое утро. Куры и индюки плюхались на землю с веток, где они проводили ночь. Снова закукарекал петух… Если они так осторожны, значит, уверены, что он здесь. Это конец.
Мария подтолкнула его:
— Входите. Скорей. Быстро в постель.
По-видимому, у нее был какой-то замысел — женщины удивительно находчивы; они строят новые планы, едва разрушатся прежние. Но какой толк?
— Дайте я понюхаю, — сказала она. — Боже! Каждый догадается… вино… для чего нам могло понадобиться вино? — Она выходила, опять возвращалась, поднимая суету, нарушавшую мир и покой предрассветного часа. Вдруг из леса, находившегося в ста ярдах от деревни, выехал на лошади офицер. В полной тишине можно было слышать, как скрипнула его кобура, когда он повернулся и махнул рукой.
Маленькую вырубку окружили полицейские — они, должно быть, шли очень быстро, поскольку верхом ехал только офицер. Они приблизились с винтовками наперевес к кучке хижин, без нужды и довольно нелепо демонстрируя свою силу. За одним из них волочилась обмотка — наверное, зацепилась за что-то в лесу, — он наступил на нее и упал; патронташ громко стукнул о приклад; лейтенант оглянулся, а потом повернул жесткое и гневное лицо к безмолвным хижинам.
Женщина потянула священника в глубину хижины:
— Жуйте это! Быстро, времени нет, — сказала она.
Он отвернулся от приближающихся полицейских и вошел в полумрак комнаты. У нее в руке была маленькая сырая луковица:
— Жуйте!
Он откусил, и у него потекли слезы.
— Теперь лучше? — спросила она.
Он слышал топот копыт лошади, осторожно пробирающейся между хижинами.
— Это ужасно, — сказал он и хихикнул.
— Дайте ее мне! — Она спрятала луковицу под платьем: видно, всем женщинам известна эта хитрость.
— Где мой чемоданчик? — спросил он.
— Не до чемоданчика. Ложитесь.
