— Этим занимаются все, моя дорогая. Но не беспокойтесь, все в рамках закона. Для правильного подхода к коммерческому кодексу требуется скорее искусство, нежели научные знания.
Наконец дошла очередь и до меня. До сих пор, беседуя со своей очередной правой рукой, Поль ограничивался уклончивыми формулировками, косвенными одобрениями или немыми отказами, которые выражались отрицательным покачиванием головой. Его паузы были так тверды и неприступны, словно их закатали в пластик. Я боялась, что он и тут начнет прибегать к недоговоренностям, в которых ничего не пойму. Напрасная тревога: он определил мою миссию в высшей степени ясно и недвусмысленно:
— Видите ли, Ариэль, первая же лаборатория, которая сможет предложить людям вакцину против СПИДа, моментально станет властелином мира. Наши исследовательские группы намного обогнали другие фирмы, но нужно очень быстро провести испытания этих терапевтических разработок. Я не сомневаюсь, что скоро нашими главными клиентами станут жители северных стран, но сейчас нам, конечно, будет гораздо легче найти подопытных кроликов среди южных народов. У некоторых это вызовет возмущение, но давление со стороны жертв СПИДа будет таково, что если западные правозащитники и поднимут шум, то чисто формально. Зато государственные и международные организации начнут совать нам палки в колеса. Такая уж у них роль. Особенно здесь, во Франции, где власть обожает кутаться в тогу морали, стараясь при этом не слишком усердствовать, чтобы, боже упаси, не нарушить установленные правила игры. Итак, мы хотим провести большую серию испытаний лекарства против СПИДа в Африке, и для этого нам требуется поддержка французского правительства. Я называю это поле деятельности «африканским заповедником» не для красного словца. В случае согласия правительства перед нами откроются все нужные двери, а голоса противников тут же смолкнут. Только вот в чем проблема: наш большой друг Александр Дармон будет долго колебаться. Он похож на своего хозяина Франсуа Миттерана: ему так же трудно принять решение, как корнелиевскому герою. Он любит одни полумеры. К сожалению, если он сейчас же не даст «добро», все наши упования на эксклюзивность проекта развеются как дым. Вот в чем и состоит важность вашей миссии. Миссии в первую очередь финансовой, так как на карту поставлены огромные средства. И во вторую очередь моральной, поскольку мы явимся, так сказать, отважными первопроходцами в области лечения СПИДа, а социалисты больше не желают брать на себя никакого риска…
Ну вот, теперь все стало предельно ясно. Я-то возомнила, будто вытащила счастливый билет, а на самом деле мне попросту поручали соблазнить некрасивого мужика, с которым и спать-то можно было только с закрытыми глазами, — чтобы убедить его самого закрыть глаза на циничные опыты некой французской фирмы. Меня затошнило от омерзения, во рту пересохло. Я с трудом выговорила, что сперва должна как следует изучить документацию. Сендстер бросил на меня грозный взгляд, от какого и молоко скисло бы. Похоже, он надеялся, что я объявлю прямо тут, за столом, что поговорю на эту тему с министром сегодня же, как только лягу с ним в постель. Я не доставила ему такого удовольствия. И вполне понятно почему: мне уже было не до смеха. Все мои иллюзии разлетелись вдребезги. От меня требовали, чтобы я полностью порвала со своим прошлым. В области моды СПИД был священной коровой, и мне не простили бы любого неверного шага. Вздумай я продавать атомные бомбы талибам, одеяла с электроподогревом — саудитам или холодильники — эскимосам, никто бы мне и слова не сказал. Но наживаться на вакцине анти-СПИД — такого греха мне не забудут до конца жизни. Друзья покинут меня. Это я поняла в первый же миг. Меня словно громом ударило. Нужно было мгновенно решать, соглашаться или бросить все на полпути. Я не колебалась ни секунды. Первым делом завладеть ставкой. А потом уж думать дальше. Ну а пока я даже не собиралась притворяться, что мне весело. И больше не раскрыла рта до самого конца ужина.
Поль небрежно, словно это само собой разумелось, бросил, что мне понадобится гардероб. У Mugler на меня уже просто молились: удивляюсь, как только я не протерла до дыр их зеркала, вертясь перед ними в десятках платьев, одном за другим. Мне хотелось иметь туалеты на все случаи жизни, так как Дармон водил меня с собой всюду: на матчи Ролан-Гарроса и в Оперу, на прием в чешском посольстве и на дружеский коктейль в коммуне близ Ванна, в его избирательном округе (то есть в моем). Но одно я должна уточнить: если он и принял меня в число своих приближенных, то никогда не расспрашивал ни о моей деятельности, ни об источнике моих доходов. Он знал, что я работаю в службе «общественных связей» «Пуату» — просто знал и все. Однако хочу добавить, что моя скрытность стоила его такта: по совету Сендстера я не затрагивала вопрос об африканских медикаментозных испытаниях. И в самом деле, лучше было подождать, пока Поль сам не обсудит с министром ставки в этой игре. Сендстер рассчитывал принять участие в их беседе, и, на мой взгляд, совершенно напрасно, так как Дармон не выносил его.
— Ваш друг Сендстер действует мне на нервы. Слишком уж его много. Когда он садится рядом со мной, его присутствие так меня стесняет, словно за мой стол уселся официант и начал пожирать салат из помидоров. Я его терпеть не могу, это сильнее меня.
Он сильно преувеличивал. На самом деле они с Сендстером были два сапога пара и отлично понимали друг друга. В 20 лет оба изучали медицину, в 30 отправились практиковать наудачу в дальние края, в 40 избрали для себя власть. И оба были прожженными циниками. Позже, в кабинете следователя, я узнала, что они часто встречались тайком от меня. Но в то время, весной и летом 1988 года, я об этом и думать не хотела. Дармон завораживал меня. Непредсказуемый, как кошка, он всегда появлялся неожиданно и исчезал по-английски. Мог быть отечески добродушным или мрачным, как туча; обращался со мной то с наглой снисходительной фамильярностью, то с умным обворожительным юмором. Больше всего мне импонировало в нем отсутствие претенциозности. Франции не было места в его разговорах. К политической обстановке в стране он относился с иронически-насмешливым пренебрежением человека, который берется за все, никого и ничего не уважает, работает спустя рукава, а, запоров дело, иронически пожимает плечами. Ни один министр еще не трудился над своими досье с таким вызывающим легкомыслием. Дважды в день посыльный на мотоцикле привозил мне от него нежные записочки. А цветочные магазины доставляли в мою квартиру великолепные букеты «по заказу канцелярии министерства». Однажды в среду, после ланча, Дармон стащил у меня тоненькие трусики, сунул их в нагрудный карман, как платочек, и отправился в Национальное собрание давать телеинтервью и отвечать на актуальные вопросы. Иногда он приглашал меня пообедать с ним в саду министерства, и тогда мне чудилось, что наши с ним уединенные беседы слегка походят на райские песнопения. После стольких лет гульбы на шумных тусовках в самых экзотических местах, где было полно живописных, но плохо воспитанных личностей, я обнаружила, что мне нравятся тихие уголки, где с вами здороваются вполголоса, величая на «вы». Провожая меня до дверей своего необъятного кабинета, он брал мою руку, нежно целовал ее, потом рывком притягивал к себе, покрывал поцелуями мою грудь и… выставлял вон легким шлепком под зад. При этом он был до странности скуп: в ресторане мне всегда приходилось платить самой. Если я выражала недоумение по этому поводу, он объяснял свою скаредность тем, что его сексуальное возбуждение возрастает, когда он играет на публике роль жиголо хорошенькой женщины. Вот так я мало-помалу узнавала все стороны натуры моего «великого человека», не такой уж широкой, как казалось на первый взгляд, но это было не важно. Его обаяние искупало все недостатки. И его ум тоже. Какую бы тему он ни затронул, он излагал ее с идеальной ясностью. Неспособный к резким жестам, скверно построенной фразе или неудачному выражению, он все объяснял спокойно, логично и с полным безразличием к сюжету. Социализм, например, оставлял его совершенно равнодушным. Когда он рассуждал о нем, его циничные фразы звучали как погребальный стук земляных комьев о крышку гроба Жореса, или Блюма, или прочих старозаветных деятелей. В тесном кругу он осмеивал все идеалы, а на публике превозносил их как святыню. Так, когда он в первый раз взял меня с собой в деловую поездку в Луксор, на торжественное открытие госпиталя и водолечебницы, то откровенно заявил, что это беззастенчивое разбазаривание денег:
— Общественные фонды развития, субсидии на экспортные поставки, комиссионные по контрактам, финансовые гарантии… В этой неразберихе все, кто может, набивают себе карманы. А чтобы заглушить звон монет, просят меня выступить с прочувствованной речью. В ней я буду говорить о Франции и ее благородной щедрости. Что ж, я просто обязан оказать ей эту скромную честь, ведь до сих пор она служила мне вполне удовлетворительно.
