— На улице какого-то Архитектора Власова.
— Это же совсем рядом! — Она смотрит на часы. — Только девять, как рано, я думала, гораздо позже.
Она вопросительно смотрит на меня:
— Кто кого будет провожать?
Я говорю непонятно почему:
— Могу пригласить не на глоток коньяка, а на бокал шампанского.
— С удовольствием! Тогда провожаю я, тем более с такой драгоценной ношей. Нужна охрана, эскорт!
Мне нравится ее дружественность.
Мы берем такси и едем, каждый думая о своем.
В ванной я успеваю убрать Литин халат, забытый ею или оставленный нарочно. В ту же секунду раздается звонок. Я не беру трубку. Вика садится в кресло, переплетая ногу за ногу, чуть вытянув их.
Я рассматриваю Вику, ее колени, ноги, щиколотки скорее машинально. Она ничего не спрашивает и не делает никаких движений. Мы выпиваем по бокалу холодного шампанского. Почти замороженного. Неловкое молчание в четырех стенах. От неопределенности ситуации. Сигналы точного времени: десять. Она откусывает кусочек шоколада.
— Еще?
Она не понимает, и взгляд блуждающе останавливается в моих глазах.
— Шампанского?
— Три глотка. — Она выпивает, когда я наливаю, и говорит: — Мне, наверное, пора…
Она ждет моей реакции, поэтому я никак не реагирую. Я не люблю быть предсказуемым.
— Я провожу тебя, Вика.
— Я сама, здесь рядом. У тебя есть мой домашний телефон? Впрочем, откуда. — Вдруг она улыбается. — А какой у тебя номер? Я могу знать?
Мы обмениваемся номерами.
— Ты также поднимешь трубку, когда я буду звонить?
Я смущенно улыбаюсь. Мы прощаемся у лифта, и я благодарю ее еще раз.
— За что? — спрашивает она и уплывает. Потом поворачивается. — В любое время, когда бы ты ни позвонил, — задумчиво говорит она, — я всегда буду свободна — для тебя.
Ее плечи сжимаются в удивлении. Как будто обладательница их не знает сама, что она говорит.
Я медленно склоняю голову. Вика одаривает меня прощальной улыбкой.
Телефон звонит опять, я опять не беру трубку.
В понедельник я завожу Адаму бутылку коньяка. Он на венерическом небе от счастья. Не верит, что это настоящий французский. Он его в жизни всего один раз видел и пробовал. Я предлагаю, чтобы он проверил его подлинность на приборном стеклышке.
Ему нравится двусмысленность моего «тонкого» юмора.
— Это же стоит безумных денег, где ты взял?
Вопрос денег — болезненный вопрос моего поколения (поколения семидесятых).
Он говорит, что за такой бесценный подарок должен провести мне второй курс лечения. От чего я вежливо отказываюсь. Я ценю его тонкий юмор. Прощаюсь, желательно «на всю жизнь», и выхожу из диспансера на свежий воздух.
Вечером, когда я готовлюсь к зачету, раздается звонок.
— Я достала билеты на международный кинофестиваль!
— Какое событие!
— Алеша, пожалуйста, я так хочу с тобой пойти на заграничное кино.
— Когда?
— У нас билеты на разные просмотры, в разные залы.
Я колеблюсь. Я не знаю, я ничего не хочу от нее принимать.
— Через сколько приключений ты прошла, чтобы их достать?
— Честное слово, ни через одно. Это Верин любовник получил, он оформлял им фестивальные афиши. Все фильмы очень хорошие: французские, итальянские, американские. Я знаю, как ты…
— Ты ничего не знаешь. Не говори эту фразу «я знаю», она раздражает.
— Хорошо, Алешенька, извини…
— Что происходит со следствием? Когда будет суд?
— Я… я не знаю, я не интересовалась, а следователь не звонил.
— Я понимаю, что интересовать это должно только меня. Тебе ж все до лампочки. Ты свое дело сделала. Кино важнее.
— Совсем нет. Я старалась для тебя. Хотела отвлечь от постоянных мыслей о…
— Не надо для меня стараться. Ты уже постаралась, что оба лечимся в венерологическом диспансере.
— Алеша… — Молчание повисло в трубке. Она прервала его: — Алеша, у тебя все в порядке?..
— Удивительно, что ты догадалась об этом спросить.
— Я не хотела тебя раздражать. Тебе не очень было больно?
— Мне было очень приятно. Мне никогда не было так приятно. А самое главное — ощущение, что это от «любимой».
— Ты совсем плохо думаешь обо мне?
— Да уж, хуже некуда.
— Алешенька, я тебя безумно люблю. Ты самый чистый, самый светлый среди них.
— Среди кого?
— Среди… людей, вот.
— Ты хотела сказать, среди мужчин?
— Среди всех — и мужчин, и женщин.
— Ты уже стала разбираться в мужчинах?
— Что ты, Алешенька, я ни в ком не разбираюсь. И моя безмозглость доставила тебе…
— Не доставляй. Хватит!
— Но меня такой родили…
Я невольно рассмеялся. Как верна поговорка — «и смех, и грех».
— Как ты все легко сбрасываешь со своих плечей. Это стрелочник виноват.
— Нет, моя мама, когда была молодая…
— Мне неинтересно слушать про твою маму.
— Хорошо, я не буду. А о чем тебе интересно?
Я не успел дать отрицательного ответа.
— А хочешь, я приеду и расскажу тебе только о том, что тебе интересно?
— А потом будут еще два следственных дела — об изнасилованиях.
— Я возьму… Извини, Алешенька, я забыла.
— Ты очень быстро все забываешь.
— Нет, я все помню.
— Почему ж ты мне говоришь неправду: что не помнишь, как ВСЁ было?
— Ты о чем, Алешенька?
— О Красной Шапочке, которой Серый волк заправил…
— Не надо, милый. Я выключилась, я действительно ничего не помню.
— Ты же только что сказала, что всё помнишь.
— Но как всё происходило, я не помню. Я была пьяна и…
— Я знаю подробности. Выпила, покурила, потанцевала, развлеклась с двумя мужиками — сорвалась…
— Не надо так больно, Алеша, я ни с кем не развлекалась. Меня… Я не хотела туда идти…
— Ой ли. Но пошла! Не околела.
— За сумкой пошла… забрать.
— Забрала! Опять тебя, опять родители, опять все виноваты, а ты ни при чем.
— Я так не говорю. Мне очень больно.
— А каково мне, каково мне!.. С нецелованной (и тут я тебе верю) девочкой время в венерических диспансерах проводить.
— Мне больно только из-за тебя. Мне наплевать на себя. Я переживаю только из-за твоей боли. Что ты страдаешь, так страдаешь. Ни за что! Я ненавижу свое тело, которое прошло через то, что доставляет тебе такую боль. Не дает спокойно спать и жить. Ты так изменился… У тебя осунулось лицо, лихорадочно горят глаза. Ты мучаешься из-за меня… Я не стою твоих мучений.
— Ты здесь ни при чем. Суда хочу, суда. Только этим и живу. Как сузилась моя жизнь! Господи!.. Ладно, это не твое дело. Прощай.
— А-алеша. — У нее была эта привычка тянуть заглавную букву моего имени: и так это томно, так сладко получалось.
Хотелось ее мне… В мгновение я представил ее вишневые, вычерченные губы. Губы… О нет, я швыряю в омерзении трубку. Тут же раздается звонок.
— Не надо, Алешенька, не надо… Я знаю, о чем ты подумал… Мне противно на свое тело даже в ванной смотреть. Я брезгую к нему прикасаться. А те несколько дней… до девятого… я смотрела с лаской на себя. Это тело было твое, только твое. Ты его касался.
Я начал возбуждаться. Я ненавидел ее и себя. Будь ты проклят, Фрейд, и его система — различных сексуальных позывов. Хотя при чем здесь Фрейд? Он — в земле, мы — наверху. Что же мы делаем? Живем по его постулатам, под его эгидой. Животные…
— Спокойной ночи. — Я быстро вешаю трубку.
Чтоб не сорваться и не вызвать ее сюда. Почему я все время думаю об изгибе ее бедер и родинке на внутренней части левого? А какая кожа у нее — на животе… Атласная…
Непонятным образом, загадочным, я сдаю на следующий день два зачета в институте. Я даже не разобрал суть предмета. Не говоря уже о названии. Остается еще последний.
На Пироговке меня догоняет стук каблучков.
— Алеша, здравствуй. Я еле догнала тебя. Ты незаметно ушел из института.
— В этом была идея…
— Какая?
Я не выдерживаю строго вида, и она пытается обнять меня. Пустая улица, тихо. Я освобождаюсь от объятий.
— Ты учишься в высшем учебном заведении. Высшем. Выше только крыша! Догадайся.
Она думает:
— Уйти незамеченным.
— Браво. Садись, пять.
— Я хочу лечь с тобой, — приникает она к моему уху. Меня обдает холодом, как жаром.
Я отталкиваю ее.
— Я не желаю, чтобы ты так говорила.
— Хорошо, Алешенька. Хорошо… только не отталкивай меня.
— Ты мне будешь говорить, что мне делать, а что нет?!
— Не дай бог! — испугалась она. — Просто…
— Что — просто?
— Моей груди больно.
Я подумал о ее груди. И — не стал больше думать. Невозможно… Это мука какая-то. Меня обнимает двадцатилетняя девочка, налитая всеми соками, с грудью, разрывающей — твердостью и высотой — платье…
