– Дайте-ка я заведу.
Нобелевский лауреат нажимал выключатель фары. Машина завелась от одного прикосновения.
– Езжайте, – сказал Ян. – Я за вами.
Несмотря на опасность положения, Биэрд еще раз оглянулся, надеясь увидеть – ради юмористического рассказа в дальнейшем – животное, от которого он сейчас удерет. Через узкое полупрозрачное колечко вокруг замерзшей середины стекол он различил какое-то движение, но это могла быть рука Яна или краешек его шлема. В истории, которую он будет рассказывать до конца жизни и которая станет подлинным его воспоминанием, медведь с разинутой пастью был в двадцати шагах и бежал к нему – не потому или не только потому, что он был лгун, а потому, что вкус не позволял ему испортить хорошую историю.
Он помчался по ухабистому льду с радостным криком, который тут же уносил назад встречный ураган. Как же раскрепощает открытие, что в современном мире он, городской житель, кабинетный человек, живущий с клавиатуры и монитора, мог быть выслежен, растерзан и съеден целиком – мог стать пищей для другого.
Наверное, это был лучший момент за всю неделю. Они доехали до базы, казалось, за считаные минуты. Без четверти два, а мороз уже усилился, и вечерний оранжевый свет освещал горстку художников, еще не вернувшихся на корабль. Пах ему так намяло, что он подождал, пока взойдут остальные, а потом поднялся по сходням задом. Так было менее больно. У входа в гардероб он постоял, привыкая к сумраку, и вскоре стало ясно: кто-то, конечно, повесил свои вещи на место Биэрда. В духе сотрудничества он перенес их, ботинки и прочее, на свободное место в углу. Когда он снял свой шерстяной шлем, тот с глухим звуком упал на пол и будто уставился на него, недоуменно разинув рот. Что тебя сюда принесло? Он повесил одежду, поднялся в кают-компанию, поприветствовал полдюжины собравшихся, с чашкой горячего питья ушел к себе в каюту и лег на койку.
Южный полюс поместился под северным по картографической случайности, но Биэрд не мог отделаться от ощущения, что он – около вершины мира, а все остальные, включая Патрицию, – под ним. Таким образом, он мог озирать жизнь сверху, и в эту неделю послеполуденные арктические сумерки стали чем-то вроде сериала, когда за чашкой какао он напоминал себе, что жизнь его скоро станет совсем пустой и он должен начать ее сызнова, взять себя в руки, сбросить вес, набрать форму, жить организованно и просто. И наконец заняться всерьез работой, хотя не представлял себе, какая это может быть работа, отдельная от его конкретной славы и не облегченная благодаря ей. Неужели он вечно будет выступать с одним и тем же циклом лекций все о том же своем маленьком вкладе в науку, заседать в комитетах, быть Персоной? Ответов у него не было, но размышления утешали, и он нередко засыпал в темноте, в три часа дня, и просыпался голодный с возобновившейся тягой к vin de pays.
После спасения от медвежьих клыков никаких авантюр он больше не предпринимал. Смелые уезжали с Яном в горы, или рыли пещеру в снегу, или обследовали на снегоходах крутую скалистую долину на дальней стороне фьорда. Он ежедневно проводил два-три часа на воздухе, возился вместе с другими. Его брали помощником: держать конец веревки, выпиливать блоки для Хесуса, подносить Пикетту микрофоны, участвовать в танце перед кинокамерой. Для этого надо было с десятком других людей цепочкой, мерным шагом пройти по прямой двести метров, потом повернуть под прямым углом и пройти столько же до следующего поворота. Это успокаивало, думать не надо было, ему говорили, что делать. В более теплом климате и более здоровом состоянии он, возможно, подъехал бы к хореографу, стройной Элоди из Монпелье, особенно если бы она была без мужа, круглоголового фотографа, когда-то игравшего в регби за Францию. У Стелы Полкингхорн тоже был муж – координатор Барри Пикетт.
Так что жизнь у Биэрда упростилась. Мало интересуясь искусством и изменением климата и еще меньше искусством вокруг изменения климата, он держал свои мысли при себе, был приветлив и с удивлением обнаружил, что пользуется некоторой популярностью в группе. Когда он выходил на лед и выполнял поручения, мысли его оставляли. Однажды в обеденное время он вынес из корабля чашки с томатным супом, замерзшим, пока он спускался по сходням. Их вмонтировали в скульптуру. Настроение у него поднялось, во всяком случае перестало падать. Он снова задумался о своей физической форме. Всего десять – двенадцать лет назад он сносно играл в теннис, компенсируя свой малый рост хлесткими ударами с лета у сетки. Когда-то и на лыжах катался почти хорошо. Восемь лет назад он еще мог достать руками до пола. Ведь нет же ничего неизбежного в том, чтобы толстеть от месяца к месяцу, пока не умрешь? Он стал предпринимать ежедневные прогулки по фьорду – трехкилометровый маршрут вокруг корабля в сопровождении Яна с винтовкой. После второй экскурсии, лежа на койке с болью в ногах, он принялся мысленно составлять список продуктов, к которым нельзя прикасаться. Он весит на семь килограммов больше нормы. Действуй сейчас или умрешь преждевременно. Зарекся от всей привычной еды – от мучного, от говядины, от жареного, пирожных, от соленых орешков. И от чипсов, к которым питал особую слабость. Были и другие продукты, но он уснул, не закончив списка. Последние три дня пребывания на корабле он соблюдал новый режим.
Со второго дня беспорядок в гардеробе стал заметен даже Биэрду. Он подозревал, что ему ни разу не удалось надеть одни и те же ботинки. И хотя на третий день он завернул свои очки (эти были целые) в свой шерстяной шлем, на четвертый день они исчезли, а шлем валялся на полу, насквозь мокрый. В то утро он увидел и несколько комбинезонов на полу; похоже, по ним ходили, и он решил, не особенно присматриваясь, что его костюма среди них нет. Когда они с Пикеттом записывали звук ветра в такелаже корабля, тот признался, что два дня ходил в двух левых ботинках. Но Пикетт был закаленный человек и, видимо, не испытывал неудобства. Биэрд испытывал. Он не был коллективистом, но некоторые приличия считал обязательными – и для себя, и, следовательно, для других. Он всегда вешал свои вещи на один и тот же крюк, номер семнадцать, и был разочарован, заметив, что другие не в состоянии придерживаться такой простой процедуры. Отдельной проблемой были перчатки – без них невозможно было выйти наружу. Он предусмотрительно засунул их вместе с внутренними в свои ботинки. На другой день ботинки исчезли.
Ему нравились вечера. Темнело за пять часов до того, как они собирались в кают-компании к ужину. До первого блюда два часа пили. Вино было из заштатного района Ливии. Биэрд обычно начинал с белого, пил красное, пока не подкатывало, и возвращался к белому; как правило, до сна хватало времени, чтобы переключиться еще раз. После ужина был, конечно, только один сюжет. Биэрд по большей части слушал. Никогда прежде не встречал он идеалистов в такой концентрации, и это вызывало в нем поочередно любопытство, недоумение и скованность. В третий вечер Пикетт попросил его рассказать о своей работе, и Биэрд встал. Он рассказал о Центре, о четырехспиральной ветряной турбине для крыш, правдоподобно представив ее своим проектом. Это революционная конструкция, сказал он слушателям и, сделав набросок, пустил по столам. Она сократит счета за электроэнергию на восемьдесят пять процентов, экономия будет эквивалентна строительству – он был не совсем пьян и прикинул число – двадцати трех электростанций средней мощности. Были почтительные вопросы; он отвечал рассудительно и внятно. Он был в обществе научно неграмотных и мог говорить что угодно. Его пылко поддержала Стелла Полкингхорн. Она сказала, что он здесь единственный, кто делает что-то «реально»; аудитория расположилась к нему и громко зааплодировала. Обычно его мало интересовало, что думают другие, но тут – какое падение, – ощутив себя любимцем группы, был тронут и не мог скрыть этого.
В остальном он больше слушал и пил. После двух-трех бокалов белого красное проскакивало незаметно, как вода, поначалу во всяком случае. Обсуждались темы – канонические, беспорядочно сменявшие одна другую, и иные, развивавшиеся фугоидно, как разочарование с горечью: век закончился, а изменение климата по-прежнему в стороне от общественного внимания. Буш отправил в корзину умеренные предложения Клинтона, Соединенные Штаты повернутся спиной к Киото, Блэр не владеет материалом; давние надежды Рио[10] похоронены. И канонически разочарование перерастало в тревогу. Гольфстрим исчезнет, европейцы замерзнут насмерть в своих постелях, леса Амазонки превратятся в пустыню, одни континенты охватит пожар, другие уйдут под воду, и к 2085 году арктических льдов не станет, и вместе с ними – белых медведей. Биэрд слышал эти прорицания и раньше, и ни одному из них не верил. А если бы и поверил, то не встревожился бы. Бездетный мужчина в годах, на излете пятого брака может позволить себе толику нигилизма. Земля обойдется без Патриции и Майкла Биэрда. И если стряхнет с себя всех остальных людей, биосфера будет гнуть свое и через десяток миллионов лет, глядишь, нарожает новые виды, может быть, не таких умные на обезьяний лад. И кому тогда сожалеть, что никто не помнит Шекспира, Баха, Эйнштейна и Сопряжение Биэрда – Эйнштейна?
