Вернувшись после работы, он услыхал, как мама говорила Афану:
— Не очень-то удобно производить этот раздел. Ведь почти половина квартиры принадлежит Асиню. Он десять лет в дальних краях мыкался, и если теперь женится, вы должны уступить ему полкомнаты, ведь так?
Афан молчал, и мама опять спросила:
— Ведь так?
И лишь тогда он нехотя поддакнул:
— Так, так!
В этот момент в комнату вошла невестка с чашкой и поставила ее на стол. Случайно так вышло или нет, только чашка громко звякнула…
За ужином Афан и невестка были мрачнее тучи. А мама, словно чувствуя себя виноватой, усердно подкладывала им в чашки кусок за куском. Асань то и дело посылал Чэнь Синю многозначительные взгляды, словно желая сказать: «Смотри, смотри!» А тот с отвращением отворачивался, опускал голову и старался ни на кого не смотреть. Атмосфера за столом была гнетущая — к счастью, ее хоть как-то оживлял малыш: он без конца вертелся на своей табуретке, то вставал, то садился, требовал то того, то другого. Вот он уронил ложку и полез в чашку с едой прямо руками. Бабушка, желая навести порядок, схватила его за ручонку и трижды шлепнула по ладошке, Асань, скорчив злорадную рожу, расхохотался:
— Вот здорово!
— И ни капельки не больно! — гордо заявил малыш. Все рассмеялись, но невестка рывком стащила его с табуретки и принялась отчитывать:
— Бессовестный, совсем себя вести не умеешь! Тебя только из вежливости отсюда не гонят, так что нечего радоваться!
Смех оборвался, и лица у всех окаменели… Только Асань, словно желая сгладить неловкость, сказал тихонько:
— Здорово!
Мама нахмурилась:
— Что ты хочешь этим сказать?
— Ничего не хочу сказать, — ответила невестка.
— Ну, тогда я скажу. Ты злишься из-за квартиры.
— Вовсе я не злюсь из-за квартиры! Есть квартира или нет — мне лично все равно. А вот когда сын вырастет и у него квартиры не будет, он жену не сможет в дом привести.
— Незачем мне такое говорить! Может, я и плохая свекровь, да только сердце-то у меня болит за детей. И ко всем троим сыновьям я отношусь одинаково: что ладонь, что тыльная сторона — а все родная плоть. И когда Асинь уехал, его полкомнаты Афану остались. Нельзя же быть такими неблагодарными, — сказала мама и заплакала.
— Это мы-то неблагодарные?! Да любой девушке, когда она замуж выходит, мебельный гарнитур дают, диван, торшер. А когда я за Афана выходила — что у него было? И я хоть слово сказала? Зато когда Асинь в дальних краях был, ему к каждому Новому году, к каждому празднику и деньги посылали, и посылки. Вот так-то здесь со мной считались! — сказала невестка и тоже заплакала.
У Афана был совершенно обалделый вид, он не знал уже — кого теперь утешать. А Асань тем временем куда-то исчез. Когда скандал разгорелся не на шутку, этот паршивец перепугался и поспешил смыться.
— Да перестаньте вы плакать! — сказал Чэнь Синь и поднялся из-за стола. — Мама, не нужна мне эта квартира, и жениться я не собираюсь. Для нас, бригадников, уже и того достаточно, что в Шанхай смогли вернуться!
Мама зарыдала еще горше. А невестка бросила на него быстрый взгляд — и рыданья ее стали чуть глуше…
Вечером, когда все уже улеглись, Афан, с папиросой во рту, зашел в пристройку и сказал Чэнь Синю:
— Ты уж не сердись на жену: у нее ведь только характер такой, а сердце доброе. Когда мы поженились, у меня никаких сбережений не было, только кровать одну и купил. А она и не думала обижаться. Эти несколько лет мы на всем экономили. Зато мебель купили, комнату отделали, вот она и довольна теперь, чувствует, что не зря мы с ней столько лет мучились. Ну и, само собой, очень ей хочется все это сохранить. А сердце у нее доброе, она и сама говорит, что надо бы полкомнаты младшему брату уступить, да вот только все не решится никак, ну а я потихоньку ее уговариваю…
— Ладно, брат, хватит об этом, — оборвал его Чэнь Синь. — Я ведь тогда про квартиру не просто так, сгоряча, ляпнул — она мне действительно не нужна, честное слово. Так что скажи жене, чтоб не беспокоилась. Вот только делиться не надо. Маме больно будет: ведь старикам всегда хочется, чтобы сыновья и внуки дружно жили.
Афан заплакал и обнял его за плечи. Чэнь Синю тоже хотелось обнять брата, и все же он резким движением оттолкнул его от себя и нырнул под теплое одеяло: за десять лет жизни вдали от родных чувства его огрубели…
Да, в Шанхае и впрямь было непросто!
6
Последние события в семье выбили Чэнь Синя, привыкшего жить независимо и без лишних волнений, из колеи. На другой день у него был выходной, и он чуть свет, не позавтракав, никому ничего не сказав, вышел из дома. Ему захотелось отыскать где-нибудь место попросторней и немного пройтись. Он уже привык к северным просторам и всюду чувствовал шанхайскую духоту: высоченные здания преграждали доступ ветрам, от плотных людских толп воздух был спертым. Итак, куда же пойти? Пожалуй, на набережную.
Он сошел с автобуса и зашагал вперед — к берегу Хуанпу. Воды еще не было видно — только пароходы, большие и маленькие, стоявшие на причале. А на набережной зеленели деревья, алели цветы, старики занимались гимнастикой тайцзи[13], дети носились взад и вперед, молодежь гуляла и фотографировалась. Все это делало жизнь прекрасной и радостной, — и у него полегчало на сердце. Он перешел через мостовую и вышел к самой реке — вот она, Хуанпу, этот символ Шанхая. Только она была совсем не синей — как в его воспоминаниях или на картах города. Она была бурой, и от нее исходил смрад. А может, и на все в мире следует смотреть лишь издали, а если подойдешь поближе и вглядишься получше, тебя ждет разочарование.
Он пошел по набережной к видневшемуся впереди скверу, купил входной билет. Недалеко от входа было озерцо с фонтаном: вода стекала с вершины искусственной горки, и от ее подножия кругами расходилась рябь. Он помнил, что когда-то давным-давно под горкой была скульптурная группа: мать с зонтиком в руке, двое детей, на зонтик падают водяные брызги, и все трое, смеясь и крепко прижавшись друг к другу, прячутся от дождя… Когда он, совсем тогда еще маленький, в первый раз увидел эту скульптуру, какое это было потрясение, какой восторг! Он готов был смотреть на нее без конца и ни за что не хотел уходить. Да и теперь одно лишь воспоминание об этом эхом откликнулось в душе. До чего же все это было похоже на их семью! Отец умер рано, и мама одна тянула их троих. Вместе делили и горе, и радость, всегда и во всем помогали друг другу. Сколько горя они хлебнули! Но любая беда переносилась легче, оттого что всегда держались вместе. Когда однажды на город налетел ураган, они, крепко прижавшись друг к другу, сгрудились вчетвером на одной кровати. От вспышек молний, ударов грома, завывания ветра было и страшно, и весело. Асань пронзительно визжал, мама, смеясь, осыпала небо проклятьями, а Чэнь Синь, как защитник семьи, старался держаться поближе к выключателю: Афан, только-только начавший постигать азы электричества, смертельно его боялся… Да, тогда им было тепло. И это тепло родного дома всегда притягивало его к себе, призывало вернуться…
Струйки фонтана, падая на пустынную водную гладь, пускали по ней однообразные, недолговечные круги. На его руку упала капля… И вдруг он понял, что капля эта скатилась с его щеки. Да что же это с ним?! Когда он уезжал, мама была полуживая от слез, а он не уронил тогда ни слезинки. А теперь… теперь он испытывал величайшее разочарование: будто разбилось вдруг что-то самое прекрасное, самое для него дорогое. И, отвернувшись от фонтана, он направился к выходу.
Уже открывались магазины, продавцы снимали щиты с окон и дверей, зажигали свет в витринах. От выставленных в них товаров рябило в глазах. А от пешеходов просто кружилась голова: чуть ли не каждый казался ожившей картинкой из модного журнала. Он подошел к одной из витрин и невольно загляделся. Витрина была электрифицирована: большеголовые, упитанные пупсы один за другим съезжали с горки, две куклы качались в обнимку на качелях, а на заднем плане пионеры в красных галстуках запускали модели самолетов — серебристые машины кружили в голубом небе…
Он стоял перед витриной и не в силах был сдвинуться с места. И вдруг услышал в душе какой-то зов, как будто кто-то звал его к себе. Это были его детство и отрочество, те золотые воспоминания, что оставались в сердце, когда он уезжал из Шанхая. Все эти десять лет он по ошибке принимал их за Шанхай и отчаянно хотел вернуться. Теперь он вернулся, но утраченное так и осталось утраченным…
Людей на улицах все прибывало, они уже заполонили тротуары, теснились плотными рядами — и захочешь обогнать, да не тут-то было… Он вспомнил утреннюю давку в автобусах, вспомнил, как в столовых приходится ждать, когда освободится место, а не успеешь сесть, твоего места уже дожидаются другие, вспомнил, как в треугольном скверике на одной скамейке сидят впритирку по три пары, вспомнил, как в саду Юйюань люди становятся в очередь, чтобы сфотографироваться на искусственной горке… Похоже, что люди способны не только творить чудеса, но и отравлять друг другу жизнь. Так зачем же ему-то понадобилось лезть в эту кашу, зачем?
