«Потерпи, Залман… Постарайся…»
«Не могу», — простонал он.
Его штаны спустились, он присел.
Таким я видел его в последний раз. Я не думаю, что его прикончили эсэсовцы, никто из них ничего не заметил. Наверное, его затоптали насмерть ноги тысяч людей, шедших позади нас.
Я быстро забыл про него и снова стал думать о себе. Из-за больной ноги с каждым шагом по мне пробегала судорога. «Еще несколько шагов, — думал я. — Еще несколько шагов, и наступит конец. Я упаду. Вспышка красного огня. Выстрел». Смерть обвивалась вокруг меня, душила меня, приникала ко мне. Я чувствовал, что могу коснуться ее. Меня стало привлекать желание умереть, перестать быть. Не существовать более. Не чувствовать ужасной боли в ноге. Не чувствовать ничего, ни усталости, ни холода, ничего. Нарушить строй, проскользнуть к обочине…
Единственное, что меня останавливало, это присутствие моего отца… Он бежал рядом со мной, задыхаясь, на пределе своих сил, обезумев. Я не мог позволить себе умереть. Что он будет делать без меня? Я был его единственной опорой.
Эти мысли занимали меня некоторое время, и я продолжал бежать, не чувствуя боли в ноге, не понимая, что я бегу, не сознавая, что это мое тело несется по дороге вместе с тысячами остальных.
Когда я снова пришел в себя, я попытался замедлить шаги. Но это оказалось невозможным. Огромная людская волна продолжала катиться вперед и раздавила бы меня, как муравья.
Я просто спал на ходу. Мне удавалось закрывать глаза и бежать во сне. Иногда меня сильно толкали сзади, и я просыпался. Кто-то кричал: «Беги быстрей. Если сам не хочешь двигаться, дай пройти другим». Мне оставалось только прикрыть глаза на секунду, чтобы уснуть на всю жизнь, а весь мир проносился бы мимо.
Задавленные толпой, влекомые слепой судьбой, мы бежали по бесконечной дороге. Когда эсэсовцы уставали, они сменялись. Но нас никто не сменял. Несмотря на бег, наши тела коченели от холода, глотки пересохли. Голодные, задыхаясь, мы мчались вперед.
Мы были царями природы, властителями мира. Мы позабыли обо всем — о смерти, об усталости, об естественных надобностях. Пересиливая холод и голод, выстрелы и желание умереть, проклятые и блуждающие, номера, лишенные сущности, мы были единственными людьми на земле.
Наконец, утренняя звезда появилась на сером небе. Неясный свет обозначился на горизонте. Мы были истощены. У нас не оставалось ни сил, ни иллюзий.
Комендант объявил, что мы уже покрыли сорок две мили. Мы давно уже шли за пределами усталости. Наши ноги двигались механически, сами по себе, без нас.
Мы прошли через опустевшую деревню. Ни живой души, ни собачьего лая. Дома с зияющими окнами. Несколько человек выскользнуло из рядов, чтобы поискать убежища в каком-нибудь пустом здании.
Еще час ходьбы, и, наконец, дали приказ отдохнуть.
Все, как один, мы рухнули в снег. Отец тормошил меня.
«Не здесь… Вставай… Еще чуть-чуть. Там барак… пойдем».
У меня не было ни сил, ни желания вставать. Тем не менее я повиновался. Это оказался не барак, а кирпичный завод — с провалившейся крышей, выбитыми окнами, стенами, покрытыми сажей. Войти было нелегко — у дверей толпились сотни заключенных.
В конце концов, нам удалось пробраться внутрь. Там тоже лежал снег. Я опустился на пол. Только теперь я по-настоящему ощутил смертельную усталость. Снег казался ковром, очень нежным и теплым. Я уснул.
Не знаю, сколько времени я проспал. Несколько секунд или час. Когда я проснулся, ледяная рука хлопала меня по щекам. Я заставил себя открыть глаза. Это был отец.
Как он постарел со вчерашнего вечера! Его тело совершенно скрючилось, съежилось. Взгляд застыл, губы сморщились, углы рта опустились. Весь его облик свидетельствовал о предельном истощении. Его голос охрип от снега и слез: «Не позволяй себе уснуть, Элиезер. Засыпать на снегу опасно. Можно уснуть навсегда. Давай, давай, вставай».
Встать? Как я смогу? Как мне извлечь себя из этой пушистой постели? Я слышал что говорит отец, но все представлялось бессмысленным как если бы он предлагал мне поднять руками целое здание…
«Давай, сынок, давая…»
Я встал, стиснув зубы. Поддерживая меня, сам почти падая, он повел меня наружу. Это оказалось совсем не просто. Выйти было так же трудно, как и войти. У нас под ногами валялись, умирая, раздавленные, растоптанные люди. Никто не обращал на них внимания.
Мы выбрались на улицу. Ледяной ветер обжигал мне лицо. Я покусывал губы, чтобы они не смерзлись. Повсюду бушевала пляска смерти, голова моя пошла кругом. Я брел по кладбищу среди окоченевших трупов, как среди бревен. Ни крика отчаяния, ни стона, ничего, кроме массовой молчаливой агонии. Никто не просил никого о помощи. Умирали, потому что пришла смерть, без суеты.
В каждом застывшем теле я видел себя. Скоро и я не буду их видеть, я стану одним из них — через какие-нибудь несколько часов.
«Папа, пойдем, вернемся в барак…»
Он не ответил. Он не глядел на мертвецов.
«Пойдем, папа, там получше. Мы можем полежать по очереди. Я послежу за тобой, а потом ты за мной. Мы не дадим себе уснуть. Будем смотреть друг за другом».
Он согласился. Наступая на живые тела и на трупы, нам удалось вернуться в барак. Тут мы уселись.
«Не бойся, сынок, спи — можешь поспать. Я сам погляжу за тобой». «Нет, сперва ты, папа. Ложись спать».
Он отказался. Я лег и попытался заставить себя уснуть, задремать хоть немного. Но я не мог уснуть, не мог. Одному Богу ведомо, чего бы я не отдал за несколько секунд сна. Но, в глубине души, я чувствовал, что уснуть — значит умереть. Что-то во мне восставало против такого конца. Вокруг меня бесшумно, не встречая сопротивления, бродила смерть. Она набрасывалась на кого-нибудь из спящих, вползала в него и медленно пожирала. Рядом со мной кто-то старался разбудить своего соседа, может быть, брата или друга. Напрасно. Оставив бесплодные попытки, человек, в свою очередь, улегся около трупа и уснул. Кто же его разбудит? Я протянул руку и дотронулся до него. «Проснись. Здесь нельзя спать…»
Он приоткрыл глаза. «Отстань», — сказал он слабым голосом. «Я устал. Оставь меня в покое. Оставь».
Мой отец тоже слегка задремал. Я не мог разглядеть его глаз, шапка сползла ему на лицо.
«Проснись», — шепнул я ему на ухо.
Он вскочил, уселся и, ошеломленный, тупо осмотрелся вокруг отсутствующим взглядом. Он рассматривал все кругом так, как будто вдруг решил составить опись своей вселенной, чтобы точно выяснить, где он находится, в каком месте и зачем. Потом он улыбнулся.
Я всегда буду помнить эту улыбку. Из какого мира она явилась?
Снег по-прежнему густыми хлопьями ложился на мертвые тела.
Дверь барака открылась. Появился старик, его усы покрылись инеем, губы онемели от холода. Это был рабби Элиягу, рабби маленькой польской общины, очень хороший человек. Все в лагере его любили, даже капо и начальники блоков. Несмотря на испытания и лишения, лицо его по-прежнему светилось внутренней чистотой. Он был единственным рабби в Буне, к которому всегда обращались как к «рабби». Словно один из древних пророков, он всегда находился среди своего народа, чтобы помогать ему. И, странно, его слова утешения никогда не вызывали бунта, они и вправду приносили мир.
Он вошел в барак, и его глаза, еще более ясные, чем обычно, казалось, кого-то искали: «Никто не видел моего сына?»
Он потерял своего сына в толпе. Напрасно он искал его среди умирающих. Тогда, в поисках его тела, он начал скрести снег. Безрезультатно.
Три года они держались вместе. Всегда рядом, деля страдания и удары, хлеб и молитву. Три года — из лагеря в лагерь, от селекции к селекции. А теперь — когда казалось, близко освобождение, судьба разлучила их. Заметив меня, рабби Элиягу прошептал: «Это случилось по дороге. Мы потеряли друг друга из виду в пути. Я находился некоторое время в конце колонны, у меня не хватало сил бежать, а мой сын не заметил. Вот и все, что я знаю. Куда же он исчез? Где мне его искать? Может, ты его где-нибудь видел?»
«Нет, рабби Элиягу, я не видел его».
Он исчез так же, как и пришел: словно тень, унесенная ветром.
Он уже скрылся за дверью, когда я вдруг вспомнил, что видел, как его сын бежал рядом со мной. Я позабыл об этом и не сказал рабби Элиягу!
Потом я вспомнил кое-что еще: его сын видел, как рабби Элиягу, хромая и шатаясь, отставал, пока не оказался в хвосте колонны. Он видел это и продолжал бежать вперед, хотя расстояние между ними возрастало.
Ужасная мысль промелькнула у меня в голове: он хотел избавиться от своего отца! Он чувствовал, что его отец слабеет и считая, что конец близок, стремился избавиться от ноши, освободиться от обузы, которая могла бы снизить его собственные шансы на жизнь.
