— Ты, — начал он, прищурив глаза, — чтоб больше не ходил сюда, понял? Если еще раз увижу здесь…
Он не договорил. Подняв синие в наколках руки, ударил ребром правой ладони по левой и медленно пошел к остановке. Прикурив, тронул в другую сторону. Значит, тогда за мной следовал он. Неужели это любовник Татьяны? Все, больше туда ни ногой.
На следующий день позвонила Вика. С жаром ей все рассказал.
— Жора, спокойно, — ответила она. — Не бунтуй. Надо разобраться. Приходи вечером к Татьяне, и все обсудим.
Нехотя согласился, а когда стемнело, двинул другой дорогой в штаб женщин.
Их было трое: Вика, Татьяна и Лилия. Обрисовав пригрозившего мне мужчину, предположил: раз руки в наколках — уголовник.
Женщины в недоумении: уголовника среди знакомых нет.
— Может, это Славка подослал? — предположила Лилия, глядя на Вику.
— Да нет, что ты, — возразила Вика. — Я же говорила, что Славку рассчитала. Он и вещи забрал. Сейчас уехал в круиз вокруг Европы.
— А-а! — воскликнула Татьяна. — Вспомнила! Этого уголовника я знаю. У Вислякова встречала. В черном костюме, и руки в наколках. Живет где-то рядом. А Висляков, я говорила вам, наполовину импотент. И ревнует меня к каждому столбу. Стала реже к нему ходить, ют он и попросил этого уголовника узнать, кто у меня бывает… Висляков — коварный. Тогда с одним мальчиком встречалась, а его так избили… По указанию Вислякова, конечно. Нанял кого-то, заплатил, и все. Значит, Жорке здесь больше бывать нельзя.
Женщины загрустили.
Утром со страхом уходил, боясь уголовника. Но его не встретил.
Рукопись, оставленная братом, лежала на столе. Завтра отвезу в журнал «Юность», там публикуют воспоминания репрессированных.
Вечером позвонила Оксана: не соскучился ли?
— Еще как! — прокричал я, хотя после буйной ночи с тремя женщинами не испытывал никакого позыва.
— Тогда приходи.
Ладно, решил я, сделаю так: пойду к Оксане и возьму с собой рукопись, а завтра отвезу в редакцию.
Спускаясь по лестнице, сунул папку за пазуху.
На улице было темно, и едва завернул за угол дома, как наперерез двинулась черная тень. Тень приблизилась, и я узнал мужчину-уголовника.
— Ты, — процедил он сквозь зубы, — говорил: не ходи туда! Не слушаешь…
И ударил меня ножом в живот.
В нашу сторону шли люди, и уголовник рванул вдоль дома. Я так и стоял — нож попал в рукопись. Развернулся и пошел домой.
Вытащив спасительницу-рукопись, стал разглядывать. Нож прошил несколько десятков листов. На первом написано: «Николай Алтайский. Какого цвета любовь? Роман в письмах». И стал читать.
«…Поэт по призванию, преступник по профессии, я устал жить прежней жизнью и разуверился в людях настолько, что сейчас не могу найти нужных слов, чтобы убедить вас дочитать это письмо до конца. Я могу рассказывать романы, легенды о себе, о происках и жестокостях злой Судьбы, преследующей меня едва ли не с самых пеленок. Жизнь не щадила меня, подводя под дула автоматов, бросая за решетку тюрем и спецлагерей, стараясь бить только наверняка, с запасом прочности и с гарантией на будущее, чтобы если не пряником, так кнутом вразумить непокорное, бесхозное дитя двадцатого века. Только я был для нее не сахар.
И вот итог: двадцатилетнее прозябание, влачение судьбы и проклятие всему роду человеческому. В клоаке, в общественном дерьме и дряни, в свалке, и отбросах цивилизации перестает блистать даже бриллиант. Двадцать лет мне навсегда придется вычеркнуть из своей жизни как несуществующие. Двадцать! Хотя они были и есть, чтобы в тридцать восемь с половиной начать новую жизнь. Начать все сначала.
Человека невозможно переродить. Запугать — да. Но исправить… Это неверный термин. Человек осознает, но отнюдь не исправляется. Осознает нелепость либо пагубность своего преступления уже в первые мгновения после его совершения и раскаивается либо еще более озлобляется, когда устает раскаиваться и осознавать.
Как мыслящее существо, я не только запуган и озлоблен, но и осознал опасность того пути, по которому следовал прежде. Но отречься на словах от прожитого не так уж сложно. Куда сложнее не повторять его вновь…
Мне кажется особенно гнусным, скверным, предосудительным предательством оскорблять в себе самом ложью те чувства, которые были вызваны в моей душе давней мальчишеской мечтой. Ее осязаемым, захватывающем образом, с которым я засыпал и рано подымался с холодных жестких нар, чтобы идти из года в год в никуда. Не приближаясь, а еще более отдаляясь от своей совсем не преступной Мечты. Да и может ли быть преступлением — любить прекрасное?!
Мальчишкой, отозвавшись на людское горе, причиненное советским людям Великой Отечественной войной, я собирался по-своему переделать Мир, чтобы жизнь для всех стала щедрой, радостной и красивой, чтобы не было обездоленных и залитых слезами несчастных. Но совершил непростительно злую ошибку, по счастливой случайности не причинившую никому, кроме меня самого, большой беды. Иначе, отправленный под расстрел, я давно бы перестал существовать для других, как не существую сегодня для себя.
В августе 1965 года при переходе государственной границы я был задержан на контрольно-пропускном пункте «Чехия» близ местечка Чиерна-над-Тиссой пограничным нарядом и передан в руки органов госбезопасности. Меня обвинили в совершении вооруженного нападения на районный отдел внутренних дел с целью захвата стрелкового оружия и боеприпасов.
Это не было ошибкой. Я действительно пытался завладеть большим количеством оружия, надеясь использовать его в рядах юных подпольщиков — «патриотов» моей Родины.
Сейчас это выглядит до безумия наивно и глупо, но тогда казалось мне героическим.
После длившегося полгода следствия, проводимого органами КГБ и прокуратурой, дело было передано для рассмотрения в суд, и меня приговорили к двенадцати годам лишения свободы.
Затем отчаянные, упорные и безрассудные побеги из колоний увеличили срок наказания до двадцати лет, из которых осталось отбыть последние два года. В той же мере, с какой я жду с болью в сердце дня освобождения, я страшусь выхода на свободу. Страшусь, как может страшиться дикарь, насильственно вывезенный из милой его сердцу тишины джунглей и ввергнутый в бурную круговерть говорливого столичного города, так как не имею никакой рабочей специальности, не имею друзей и знакомых, готовых оказать мне хотя бы моральную поддержку.
Человек второго сорта, я боюсь навсегда остаться за бортом жизни. Одинокий, непонятый, презираемый всеми и всюду. Мои стихи — стихи второго сорта. Это все, что я умею делать в жизни. Они дают мне поддержку, но никого не волнуют и, как и я, никому не нужны.
Когда же я всеми силами пытаюсь выкарабкаться из этого замкнутого круга, смердящего нечистотами, из этого гадливого общественного нужника, меня безжалостно вталкивают в него вновь. Кому это нужно, где логика, где та правда, о которой у нас привыкли много и красиво говорить?
Юношей, застенчивым и инфантильным, подверженным романтике и фанатично увлеченным вопросами общественного развития, я мог вполне ошибаться. Да, я ошибся, что остался жить, что не застрелился, когда это было еще возможно…
Столкнувшись в местах заключения с преступным миром, который по своей природе мне чужд и противен, и чтобы не стать его пособником, не сойти с ума, не наложить на себя руки, так как жить с этими жалкими подонками смерти подобно, я жил призрачной мечтой о побеге, а когда терял ее — происходило самое страшное…
Не знаю, чудо ли, Провидение ли, счастливая ли звезда, под которой рожден, но в которую не верю, сохранили мне жизнь. Но для чего? Если мне, как и прежде, нет веры, если я всюду отвергаем, а в мое сердце впиваются чужие глаза презрения. А кто я вообще такой?
Я — это Мирко Болен (Стоянов) и Николай Широков (Шорохов), Андрей Томин и Алексей Сакулин, Алтайский или Стронций. В общем, особо опасный преступник, рецидивист. Впрочем, не стану понапрасну томить неведением.
Мирко меня называли мама и папа, которых я не помню. Всеми остальными пребывал по своей либо чужой воле. Мой папа, инженер-полковник вермахта Эрих Ридер фон Болен, в апреле 1945 года был похищен советскими разведчиками по пути следования в осажденный Кенигсберг. Его, получившего опасное ранение, направили в саратовский эвакогоспиталь для перемещенных лиц. Там моя будущая мама — Юлиана Стоянова — отрезала ему обе ноги.
После излечения — война к тому времени закончилась — папа не захотел возвращаться в Германию, и они поженились. По профессии папа горный инженер, и ему разрешили устроиться на Тырныаузский вольфрамово-молибденовый комбинат. Он работал над проблемой извлечения редких и ценных металлов из побочных и отработанных руд.
В 1948 году родился я, а в одну из майских ночей 1951 года, после того как папе удалось сделать важное открытие, в наш дом пришли незнакомые люди. Они убили папу и маму, а меня ранили двумя выстрелами в шею и грудь.
