— Не волнуйтесь, это не моя, — успокоил я его.
— Давай входи быстрей, не студи мне задницу!
Я не слишком уверенно вошел в прихожую и позволил проводить себя в теплую, хорошо обставленную комнату, напоминающую паркетом медового цвета, диваном «Честерфилд» и биллиардным столом английский паб.
В глубине комнаты над баром из красного дерева висело зеркало, а в баре сияли массивные хрустальные стаканы и стоял десяток бутылок виски. Одну стену занимал книжный шкаф, соблазнявший книгами в кожаных переплетах, и буфет с инкрустациями из слоновой кости, на котором был водружен старинный проигрыватель и лежали джазовые пластинки на 33 оборота. Я разглядел имена музыкантов и обрадовался, потому что тоже любил их: Телониус Монк, Джон Колтрейн, Майлз Дэвис, Фрэнк Морган…
— Иди-ка поближе к теплу, — позвал меня Салливан, стоя возле камина, где весело потрескивал светлый огонек. — В каком часу ты сегодня очнулся?
— В три часа утра.
— И где на этот раз?
— В мастерской в Сохо.
В нескольких словах я рассказал деду о попытке самоубийства Лизы и о том, как пытался ей помочь. Он страшно разволновался, лицо его напряглось, взгляд затуманился, он полез в карман и вытащил пачку «Лаки Страйк». Эти сигареты Фрэнк смолил всю свою жизнь, и они сыграли не последнюю роль в его болезни и преждевременной смерти. Салливан предложил мне сигарету и закурил сам.
— Но не сомневайся, она справится, — сделав затяжку, сказал он, усевшись в кожаное клубное кресло. — Душ примешь? — спросил он меня после второй затяжки.
— Погодите, Салливан. Скажите сначала, где мы?
— Я же сказал: дома. У меня.
— Что-то мне не верится. Я не могу понять, каким образом вы могли купить или снять квартиру. Вы же беглый пациент психиатрической лечебницы, а значит, у вас нет денег, нет счета в банке, нет удостоверения личности.
— И все-таки ты у меня дома, — заявил он, лукаво подмигнув. — Я купил эту квартиру в тысяча девятьсот пятьдесят четвертом году. Она была для меня гарсоньеркой, потаенным райским садиком. Я любил тут отдохнуть от работы, посидеть, послушать музыку, пропустить стаканчик.
«И побыть с любовницей, так, чтобы жена не узнала!» — прибавил я про себя.
Сквозь сигаретный дым я различил на его губах улыбку.
— Да, и такое бывало, что греха таить. В общем, для того, чтобы местечко оставалось тайным, я создал сложную систему: квартира зарегистрирована на чужое имя и с продленным сроком погашения долга на оплату. Оплачивал ее я, но записана она была на моего тогдашнего компаньона Рэя Макмилана, он и числился ее официальным владельцем.
— И он вернул ее вам в прошлом году, когда вы сбежали из больницы.
— Ты ловишь все на лету, малыш.
Теперь многое прояснилось. В пятидесятых годах, когда Салливан был официально признан умершим и родственники распорядились его наследством, нью-йоркская квартира не была учтена и осталась в полном его владении.
— А на что же вы живете?
Вместо ответа Салливан встал с кресла, подошел к книжному шкафу, повернул, как фокусник, деревянную панель и показал сейф. Не без усилия открыл его и ткнул пальцем в три слитка золота средней величины, тускло поблескивающих в полутьме.
— Из всех советов, какие я мог бы дать тебе, внучок, этот самый ценный: чтобы ни случалось, спрячь грушу на случай, если пить захочется. В предвидении всяческих неприятностей, какие непременно приготовит тебе жизнь.
Я то и дело поглядывал на тускло поблескивающие золотые слитки, не смог удержаться и спросил:
— А золото? Оно откуда?
Глаза деда вновь загорелись лукавым блеском.
— В начале пятидесятых по причине больших налогов один из моих очень крупных клиентов стал расплачиваться со мной золотыми слитками, которые достались ему от матери. Я получил их четыре штуки и спрятал здесь, в сейфе. В прошлом году один продал. Но я тебе скажу: жизнь так подорожала! Просто беда! А ты как считаешь?
Я не счел нужным отвечать. Вопрос был риторическим.
— Значит, все это время вы жили здесь?
— Точно так, малыш.
— И чем же вы занимались?
Он погасил окурок в пепельнице из литого стекла.
— Ждал тебя.
— Что значит, ждали меня?
Он не мигая уставился на меня и очень серьезно сказал:
— Я знаю, ты постоянно задаешь себе вопрос: что же такое со мной творится? Знаю, что ты в ужасе. Но у меня для тебя плохая новость: правда еще хуже того, что ты можешь себе вообразить.
Я просто ел его глазами.
— Говорите! Какая еще правда?
— История сложная, и смириться с ней нелегко. Я все тебе расскажу, не сомневайся, но пойди сначала прими душ и надень все новенькое.
— Интересно, где я возьму новенькое?
— На втором этаже. Там две спальни. Первая — моя. А вторую считай своей. Там в шкафу найдешь все, что надо. Я не знал точно, какой у тебя размер, так что покупал все в двух экземплярах.
Как видно, лицо у меня стало удивленным до крайности, потому что старик с довольным видом добавил:
— Говорю же тебе, внучок, что я тебя ждал.
6
Душ мне пошел на пользу. Я не мылся уже три дня. Или, может, три года? Честно говоря, я совсем потерял чувство времени. И, постоянно пытаясь понять то, что понять невозможно, заодно утратил способность размышлять логично.
Спустя полчаса я спустился вниз и нашел деда в кухне. Я успел побриться, надел рубашку поло, костюм из донегаля и подушился дорогим одеколоном с легким приятным запахом лаванды и лимона.
— Ну и вонища, — поддел меня Салливан, наливая чашку дымящегося кофе.
Дед успел приготовить для меня завтрак: оладьи с кленовым сиропом и свежевыжатый апельсиновый сок. Несмотря на стресс, мой желудок подводило от голода, кишки просто выворачивало, будто неделю во рту маковой росинки не было. Так что я набросился на оладьи и съел сразу три штуки.
— Я-то знаю, какой бывает бешеный аппетит, когда опамятуешься после передряги, но ты ешь помедленней, а то у тебя живот болеть будет, — учил меня дед, словно шестилетнего.
А я как непокорный подросток тут же выпил в два глотка свой кофе и, почувствовав, что сыт, попросил, чтобы Салливан наконец мне все объяснил.
Старик кивнул, устроился поудобнее на стуле и набрал в грудь воздуха для долгого рассказа.
— Чтобы понять, что с тобой происходит, нужно вернуться на тридцать лет назад в тысяча девятьсот пятьдесят четвертый год. В те времена удача плыла ко мне в руки. Шесть лет назад я создал рекламное агентство, и оно приносило огромную прибыль. Заказы текли к нам со всех концов страны, и мы тогда были очень популярны. Мне исполнилось тридцать два. Я работал по шестнадцать часов в сутки и, по общему мнению, имел все, что только может пожелать человек: жену, ребенка, красивый дом, несколько автомобилей. У меня было все, кроме главного. Беда состояла в том, что я все время испытывал тоску. Мне не с кем было разделить свой успех. Рядом не было родной души, партнера, союзника…
Старик занервничал, поднялся со стула, подошел к солидной чугунной плите и налил себе чашку кофе.
— Так вот, в пятьдесят четвертом году я оказался на перепутье, — признался он, продолжая стоять возле плиты и опираясь на нее. — Я стал понимать, что ошибся в самом главном в своей жизни. Стал понимать, что делать детей нужно с женщиной, которую любишь по-настоящему. Я все острее чувствовал одиночество и все чаще старался находиться подальше от своего семейного очага. На неделе я укрывался в этой своей гарсоньерке, а в свободные дни занимался ремонтом старого маяка, Башни двадцати четырех ветров, которую купил за цену краюшки хлеба.
Салливан отпил большой глоток кофе и торжественно объявил:
— Моя жизнь изменилась восемнадцатого сентября тысяча девятьсот пятьдесят четвертого года. Было около десяти часов вечера. Я весь день конопатил щели в башне, вымотался до крайности и решил пораньше лечь спать. Снаружи дул сильный ветер, и, как всегда в ветреные дни, телефонная связь не работала. Я сидел с бутылкой пива в руках, ел сэндвичи и слушал по радио передачу о бейсбольном матче. Неожиданно матч прервали и сообщили о железнодорожной катастрофе, которая только что случилась в Нью-Йорке. Я сделал звук погромче, потому-то и не услышал шума, который донесся из подпола. Я был уверен, что на маяке я один, и вдруг передо мной в гостиной появляется человек весь в крови и падает посреди комнаты.
Я только что выслушал сообщение о крушении поезда и решил, что передо мной одна из жертв катастрофы.
— Это был Горовиц, первый владелец маяка, так?
Салливан взглянул на меня, и я прочитал в его взгляде удивление и уважение.
— А ты парень не промах. Уже и про Горовица выяснил? Да, ты прав, это был Горовиц. Я видел его на фотографиях среди архивных бумаг, которые во множестве представил мне адвокат его вдовы. Постарел, конечно, но я сразу его узнал. Подошел, наклонился к нему — бедняга был весь изранен. Живот, грудь — словно побывал на поле битвы. Мы с ним оба понимали, что смерть не за горами. Он вцепился в меня и прохрипел: «Дверь! Главное, не открывайте дверь!»
