– Но позвольте, – сказал я, ведь мы с вами встречались чуть ли не в середине прошлого века, а вам тогда уже было, как мне казалось, ну не меньше чем за пятьдесят.
– Прекрасная память! – похвалил он меня. – Мне действительно было немного за пятьдесят. Мне и сейчас примерно около того же.
– Как же так получается?
– А вот так и получается. – Он слегка развел короткими ручками. – Вы ведь мудрый человек, очень интересуетесь людьми моей профессии и давно могли бы заметить, что мы, как бы вам сказать, не стареем, а движемся вместе со временем… Поэтому, как говорится, вы приходите и уходите, а мы остаемся. Что поделаешь, служба такая, не отпускает. И стареть нам нет ни времени, ни причины-с. Но что мы все обо мне, давайте о вас. Куда путь держим, если не секрет?
Я охотно ему поведал, что еду в институт Склифосовского, никаких тайн не имею, антигосударственных мыслей (соврал, конечно) в голове не держу, потому что мне сейчас не до них.
– А что такое? – Он поверил и забеспокоился отсутствием у меня антигосударственных мыслей, чего раньше за мной вроде как не замечалось.
Я рассказал ему про клеща.
– Ах, вот оно что! Наконец-то вы сами заметили. Так ведь он, этот клещ, давно в вас сидит. Что смотрите на меня? Разве не так?
– Не так, – сказал я. – Вы имеете в виду условного клеща, а я вам говорю про реального, про насекомое, которое влезло мне вот сюда в живот и вовсе не условно, а физически.
– Ну, это как раз ерунда, – отмахнулся он. – Этого клеща любая медсестра из вас в один момент выковыряет, – а вот этот, который сидит у вас здесь, – он постучал себя по лбу, – с ним даже мы справиться не можем. То есть можем, но не всегда.
– Очень вам сочувствую, – говорю. – С другой стороны, если б нас, таких, как я, не было, вы бы все были безработными.
– Это верно, – вздохнул он, – но я, собственно, не из личной выгоды, а исключительно ради познания наблюдаю и думаю. Вот вы, начиная со всяких там народников, все проявляете недовольство властью, печетесь за народ, а ведь народ-то вас об этом не просит.
– Не просит, потому что сам выгоды своей не понимает.
– Очень даже понимает, – возразил мой собеседник. – Лучше вас понимает. Его выгода состоит в том, чтобы все было, как есть, по заведенному издревле порядку. Он понимает, что жизнь так устроена, что с одной стороны – он, а с другой – господа, или начальство, или, как это называется, то есть люди, которые берут на себя труд за него думать и им руководить. Говорить ему, как жить, кормиться и умирать. Его такое разделение труда устраивает, а вы испокон веков зовете, насильно тащите его к чему-то такому, чего он не понимает, и поэтому всегда готов вас сдать нам. Народники, помните, по деревням ходили, грамоте крестьян учили, чтоб прокламации могли понимать. Так эти же крестьяне в полицию их сдавали. Так было тогда, так есть и сейчас. Если вести отсчет хотя бы от Радищева, то за две сотни с лишком лет тысячи людей, боровшихся за так называемое народное счастье, сгинули, пропали, как говорится, ни за понюх табаку, а народ этого даже и не заметил. Так стоят ли такой цены ваши усилия? Подумайте лучше о себе. Чего вам не хватает? Все у вас лично сейчас есть. Ваши книжки печатают, хотя я бы, на мой вкус, кое-какие главки все-таки выкинул и кое-что попросил бы вас переписать, но мы этого не делаем, а что касается народа, то он, если вы примечаете, сыт, одет, обут и властью доволен. Всегда доволен, во всяком случае, она всегда может в этом его убедить. Вы вот все кричите: народ бедствует, а он не бедствует, он просто живет скромно, как привык. Хлеб, картошка, соленый огурчик, бутылка с получки, ему ничего больше не надо. Ему лишь бы войны не было.
– Вот именно, – сказал я, – лишь бы войны не было. Но вы же без войны не можете. Вы уже сто лет ведете войну с собственным народом, а как только возникает возможность или вам кажется, что она возникла, лезете наводить порядок к соседям. Зачем вы туда лезете? Что вы там потеряли?
– Мы, – сказал он, – восстанавливаем историческую справедливость. Мы объединяем весь русский мир, и мы его объединим независимо от того, нравится это вам или не нравится.
– Вы русский мир объедините, а зачем? – спросил я и этим вопросом поставил его в тупик.
– Что значит зачем? Что значит зачем? Что значит зачем? – трижды он повторил мой вопрос, пока обдумывал возражение. – Что значит зачем? – спросил он в четвертый раз и ответил своим вопросом: – А то, что мы самый разделенный в мире народ, а то, что двадцать пять миллионов русских вынуждены жить за пределами России – это вас не волнует?
– А чего ж мне волноваться, я-то живу в пределах. А если вас судьба двадцати пяти миллионов волнует, так позовите их сюда, в Россию, дешевле будет, чем захватывать их вместе с территориями. У нас, – уточнил я, – страна большая, малозаселенная. И пятьдесят миллионов бы легко разместились, так что и не заметишь. Так позовите их.
Иван Иванович смутился и помрачнел.
– Так зовем же.
– И что же?
Он насупился и неохотно сказал:
– Не едут, сволочи. Уж мы им все обещаем. Жилье построить. Работой обеспечить. А они опасаются, что обманем.
– Ну и не зря опасаются. Вы же нам всем коммунизм обещали построить, а построили ГУЛАГ. Вот они, разделенные, и опасаются, что вы им то же самое снова построите.
– Ерунда это все, – сказал он. – ГУЛАГ остался в далеком прошлом, и нечего его без конца поминать. То время прошло, и теперь у вас все хорошо. Книжки печатаются, гонорары текут, живите в свое удовольствие. Езжайте на курорт, купайтесь, загорайтесь, читайте, наслаждайтесь природой, рисуйте или фотографируйте, наконец. Это безопасно. Запомните, жизнь коротка и неисправима, старайтесь взять от нее все, что удастся, и радуйтесь ей такой, какая есть. А если вы не опомнитесь, то…
– То вы меня посадите?
– Нет, – поморщился он, – посадить это последнее, что бы мы с вами сделали. Посадить вас – это глупо и, как выражаются умные люди, контрпродуктивно. Конечно, при случае можно и посадить, но шуму-то будет… сами знаете. Однако есть же всякие другие способы, ну, как бы вам сказать, избавления от назойливого персонажа, радикальные, совершенно бесшумные, вызывающие подозрения, но недоказуемые.
– Вы имеете в виду…
– Вот именно то, что вы подумали. Со всяким человеком может случиться инфаркт, инсульт. Ну, можно утонуть, разбиться на машине и, наконец, – на лице его заиграла блудливая улыбка, – клещик может оказаться все-таки энцефалитным. Впрочем, будьте пока здоровы. Тем более что вам, кажется, привезли то, чего вы ожидали.
В самом деле подъехал микроавтобус оранжевого цвета с надписью по бокам: ТЕХПОМОЩЬ.
– Мы еще увидимся, – сказал мне Иван Иванович и дернул правой рукой, очевидно, намереваясь мне ее протянуть. Но опомнился, не протянул и полез в свой «Мерседес».
А из техпомощи выскочили два молодых человека спортивного вида в синих новеньких спецовках, с вышитыми желтыми нитками именами Василий и Никифор и в почти белых нитяных перчатках. Не говоря лишних слов, они колесо сняли, размонтировали, шину завулканизировали, колесо собрали, поставили на место, посмотрели выразительно на Пашу, поняли, что с него ничего не возьмешь, и Василий сказал:
– Ладно, чего там.
А Никифор посоветовал:
– Ехай, старик, как хочешь, но под ноги поглядывай. И через Крещатик не вздумай, там все перекрыто. На Майдане укры бузят и покрышки палят.
Парни уехали, а я стал думать, что это они сказали? Какой Крещатик, какой Майдан и кто такие укры? И то и другое, насколько я помнил, находится в другой стране, в другом городе, а мы хотя и на шоссе имени того города, но приближаемся к Московской, а не имени того города автодороге. «Чушь какая-то», – сказал я себе, но посоветовал Паше переместиться от греха подальше через Боровское и Минское шоссе на Можайское, по которому точно к тому городу, в котором Майдан, не попадешь.
Кто думает, что живет хорошо, живет хорошо
Мы поехали дальше, и я (надо же было мне чем-то заняться) задумался над словами Ивана Ивановича. И опять пришел к мысли, что он, в общем-то, прав. У меня ведь, в самом деле, в сущности все хорошо, кроме клеща, возраста и здоровья. А что народу у нас не вполне хорошо живется, так пусть народ сам за себя борется или хотя бы не отдает свои голоса за тех, кто делает его жизнь такой, какая есть. А если девяносто процентов этого народа хотят того, что с ними делает власть, пусть они за это все и расплачиваются и не рассчитывают на мое сочувствие. Если бы я был правителем какого-нибудь государства, я бы сделал так, что все платят за то, что одобряют. Пусть все приверженцы социализма соберутся вместе и строят социализм для себя. Раздельно пусть живут сторонники монархии, республики, диктатуры. Или так. Например, в Германии все платят общие налоги – на содержание правительственного аппарата, на армию, полицию, ремонт дорог и так далее. Но есть отдельные налоги по интересам. Католики платят налог на католическую церковь, а протестанты, естественно, на свою. Но атеисты и агностики церковный налог не платят. Например, в нашем случае должно быть, допустим, так. Нравится тебе Ленин, хочешь и дальше лицезреть его в Мавзолее, плати специальный налог. Если бы до присоединения нами каких-нибудь территорий народ спросили, кто готов за это платить из своего кармана, и назвали бы примерную сумму, мы бы и дальше ездили туда в качестве желаемых иностранцев. Но правительство народ не предупреждает, а народ сам по себе не соображает. Времена Радищева, когда народ был темный, забитый, неграмотный, давно прошли. Теперешний народ имеет телевизор, компьютер и Интернет, и если до сих пор 90 процентов ведут себя как темные и неграмотные мужики восемнадцатого века, то они никакого сочувствия не достойны. Тем более что нет уважительной причины. Потому что, если народ живет плохо, но думает, что живет хорошо, значит, он живет хорошо. А если он живет хорошо, но думает, что живет плохо, тогда он и правда плохо живет. (Копирайт мой. При цитировании ссылка на автора обязательна.) Большинство людей любят спокойную жизнь и живут спокойно, пока в их среде не возникнет ситуация, побуждающая их к восстанию против власти. Наиболее оправданный повод к восстанию – голод. Но голодные люди редко восстают, потому что не имеют сил на восстание. Поэтому чаще восстают люди, которым не хватает какой-нибудь ерунды, а силенок достаточно, чтобы что-нибудь сокрушить. Но чаще всего они восстают, когда у них всего в избытке, но жизнь без войны и стрельбы кажется им слишком скучной, и иногда хочется собраться всем вместе, пойти на штурм чего-нибудь, чем-нибудь овладеть, кого-нибудь скинуть с высокого сиденья, чтобы посадить на его место другого, который когда-нибудь станет таким же, как скинутый. Такие вот мысли посетили меня после свидания с Иваном Ивановичем. Согласен, мысли чепуховые, за что я прошу прощения у моих читателей, которые, имея обо мне незаслуженно высокое мнение, полагают, что я всегда, подобно Семигудилову, думаю о чем-то великом, масштабном, мистическом, божественном и сакральном. О тайнах мироздания, смысле бытия, историческом предназначении России и глубинах непознаваемой русской души. Это не так. Когда сижу перед компьютером и сочиняю тот или иной текст, думаю только о том, как лучше построить очередную фразу. При этом сижу и как будто бессмысленно смотрю на экран. Обычно в это время ко мне в комнату врывается Шура с пылесосом и тут же его включает, чем выводит меня из оцепенения.
