Вообще скажем так, от людей, я по жизни, зла не видала. И потому с возрастом не утратила своего человеколюбия вообще и мужелюбия в частности. И поэтому однажды белой ночью встретив в «Пурге» Мотьку Дармана, я искренне ему обрадовалась.
Когда то у нас что-то было. Ну так… он всегда был женат. А мой морализм не одобрял серьезные романы с женатыми. Ну, легкие блядки — нормально. Что-то такое у нас и было. Мы были в одной компании. Мы дружили.
Мы жили весело. Мы жили практически, как герои какого-то итальянского кино. И все были красивые, как в кино.
И все трахались с друг другом. Потом кто-то на ком то женился. И на удивление крепкие семьи создались из этой нашей толпы безобразников и безобразниц. Может быть эти несколько лет — были просто одной затянувшейся Купальной ночью, в течении которой, всяк нашел себе пару? Кроме меня. Меня господь наказал за морализм.
Я так яростно осуждала романы с женатыми мужчинами, что однажды вслух сказала, что девушек, которые крутят с женатыми, по моему мнению надо расстреливать, потому что сейчас не война и полно кругом холостых. Ну вот бох не простил мне эту фразу, эту «пену на губах у ангела, с которой начинается дьявол», наказал меня, заставив буквально через неделю влюбиться в женатого — случайно, но на всю жизнь. А Мотька Дарман был женат изначально. Он, как многие провинциальные евреи, приехал из своего то ли Гомеля, то ли Житомира, поступил учиться на санитарного врача
и женился на милой русской девушке, которую называл исключительно «Васильева». Так он решил проблему Купальной ночи, и одновременно, проблему питерской прописки. При этом он точно Васильеву любил. И она тоже была в нашей компании. Потом наша наша замечательная «дольчевита» как-то сошла на нет, а потом и страна наша начала линять и расползаться по швам. Кто-то поушлее — отвалил в Москву, ну а все прочие разъехались по заграницам: в Питере по-любому ловить было нечего, большинство парней в нашей компании были евреи, в итоге каждый обзавелся своей «Васильевой», этих прекрасных блондинок надо было кормить и одевать, а вокруг сгущались мутные «тяжелые времена»……
Бомммм — — прошло 20 лет. И вот снова Питер. Снова белая ночь. И чудесное видение Мотьки Дармана в «Пурге».
— Беломлинская!!!! Бляяя!!!! Это ты!!!! Сто лет тебя не видел!!!! Откуда?!?!
— Дарман! Бляяяя!!! Я с Амерички! А ты откуда?!?!
— Я с Гермашки!!!! Беломля, ты не представляешь, я разбогател!!!! У меня бизнес! Я крут!!! Я купил хату с видом на Стрелку, прикинь!!!! Ты должна это увидеть! Так, ты едешь ко мне ночевать?
— Конешно еду! Дарман, блин!!! Сколько лет!!!
Мы поехали не сразу. Еще немного потусили в «Пурге»: танцевали, целовались… поняли что по прежнему друг другу нравимся — в смысле «глянемся». У Мотьки были такие же огромные голубые глаза навыкате, как у моего вечного рокового возлюбленного.
По дороге он мне рассказал, что там в Гермашке, они с Васильевой открыли какой то бизнес по переправке в Россию лекарств. Что она так и не смогла родить, но они адаптировали мальчика, тут в Питере взяли в детском доме младенца, а сейчас ему уже девять. И они приезжают в Питер каждое лето, снимают дачу как прежде в Сестрорецке, но сам он часто ездит по бизнесу, и вот сейчас тоже по бизнесу приехал, а квартиру он сделал ахуительную, и вот я щас увижу ее и ахуею. И вот мы вышли из такси, вошли в подъезд, поднялись по лестнице, он открыл дверь, щелкнул выключателем…
и мы оказались в актовом зале.
Таково было мое первое впечатление.
— Ну!!! Ты видишь!!! Тут сто метров!!!
— А где же комнаты?
— Какие комнаты? Я сломал все нахуй!!! Простор!!!!
Да — это был такой огромный совершенно пустой зал.
В глубине его находилась барная стойка из красной кожи и несколько таких же барных стульев. За стойкой на стене висели прозрачные шкафчики. Над стойкой с потолка свисали прозрачные светильники. От них шел холодный неоновый свет. Нет это был конешно не актовый зал, это был такой пустой зал ночного клуба. — Интерьер — все сам!!! Ну скажи, круто??? — А где ты спишь? — Обернись!!!
Мотька развернул меня на 180 градусов. На другом конце зала стояла кровать — примерно шестиспальная.
— Ну погоди, а как же… если Васильева приезжает с мальчиком, где мальчик спит?
— Тут же с нами и спит. Тут полно места!!!
— А если гости?
— Беломля, какие гости? Бабы бывают… так они со мной спят. Гости… у меня есть пенка. Гости на пенке. Но это не главное!!! Пошли, я тебе покажу главное!!! Вот щас ты ахуеешь!!!!
Он вытащил меня из залы в крошечный коридорчик, из которого вела дверь в ванную. Ванная была метров пятнадцать. В ней помещалась джакузи, давно немытая, и унитаз, сделанный весь из чего-то золотого. Напротив унитаза была огромное окно, почти в полстены.
— Вот смотри, вот главная фишка этой хаты. Садись сюда!
Мотька усадил меня на золотую крышку унитаза.
— Смотри!!!!
Передо мной открывался вид на Стрелку Васильевского острова: Ростральные колонны и между ними — Биржа. Один из великих видов Питера. Виденный сто тысяч раз и все равно — ненаглядный.
Как роковой возлюбленный.
— Ты представляешь, я сижу, сру… и смотрю на Стрелку!!!! Каждое утро!!! Ну скажи, круто!!!! В джакузи хочешь?
— Круто, Мотька, оч круто.
Я тихо подумала, какой же Мотька все таки жизнерадостный идиот. И что лезть в эту немытую джакузи я точно не хочу, а хочу я пожалуй, прилечь. Погасить нафиг свет в этом актовом зале, по быстрому потрахаться и спать. Трахаться мне вообще-то расхотелось, неуют и идиотизм этой хаты меня совершенно расхолодил. Но я девушка честная и назвавшись груздем, всегда готова полезать в кузов. Я еще немного похвалила ванную и вид на Стрелку, и мы вернулись в зал. Мотька погасил свет, который был и не нужен, потому что одна заря уже спешила сменить другую, мы разделись… и тут я услышала храп. Он доносился из противоположного угла зала. Я посмотрела туда и увидела что в углу спит, свернувшись калачиком, маленький старичок. Спит как раз на пенке. И храпит.
— Моть, это кто?
— Это Рабинович. Заслуженный работник кино.
— А… в каком смысле Рабинович? Ну… в смысле… что он тут делает?
— Рабинович, заслуженный работник кино. Он у меня живет. Спит на пенке. Беломля, ты не волнуйся, я при нем уже приводил. Он не проснется. Он крепко спит. Можешь орать, он не проснется.
— Но почему он тут, у тебя?
— Да я его привез из Берлина — оформлять пенсию. Понимаешь, мы давно знакомы, ну по этим беженским еврейским делам. Вместе приехали. А потом я его долго не видел. А недавно встретил. Он бывший кинорежиссер. Сорок лет на «Ленфльме» протрубил. А еще он блокадник. И он до сих пор нихуя из Рашки не получает! Получает тока в Гермашке социалку. А ему тут положена пенсия и блокадные еще. Это евриков триста!!! Это половина того, что он в Гермашке получает. А он хату когда-то продал, паспорт просрочен, все эти трудовые книжки, похерены. И жить тут негде, и ты знаешь, вообще — что такое, все это восстанавливать, ходить по этим жекам-хуекам, по этим пенсионкам… Он все эти годы даже не пытался! Просто вот так вот отдавал им пенсию и блокадные. Пока меня не встретил. Я его просто притащил сюда. Ну и что, я его старого человека, заслуженного деятеля кино, блокадника, в гостиницу погоню? Тем более, я с ним всюду хожу. По всем этим хуйням. Иначе у него бы давно инфаркт сделался. Беломля, это такой дурдом, ты не представляешь! Еще говорят в Гермашке бюрократия… но там бюрократия плюс порядок, а у нас бюрократия плюс полный бардак!!! Хожу вот с ним… и все это к восьми утра, все эти очереди… и без туалета… Да ты не волнуйся, ложись, он не проснется! И вставать завтра рано не надо, нам завтра назначено на одиннадцать…
Вот на этом месте, я твердо поняла, что хочу только одного: немедленно оказаться вне этой квартиры. Без этого ибанько Дармана, без заслуженного блокадника Рабиновича и его проблем, просто вот у себя дома.
— Дарман, я пошла домой.
