Он подписал контракт на рекламу пудинга «Крим» в течение пяти лет во всех изданиях концерна Винанда — две полосы в каждом воскресном выпуске. Его сотрудники сидели перед ним — триумфальные арки из костей и плоти, памятники побед, напоминание о долгих терпеливых расчётах, об обедах в ресторанах, опрокинутых в глотку бокалах, о месяцах размышлений, воплощение его энергии, животворной энергии, переливавшейся подобно жидкости в стаканах в отверзнутые полные губы, в короткие толстые пальцы, энергии, изливавшейся в страницы воскресных выпусков — в изображения жёлтой массы, сдобренной клубникой, и жёлтой массы, сдобренной подливой на сливочном масле. Он смотрел поверх голов собравшихся в его кабинете людей на фотографию на стене — небо, река и запрокинутое вверх лицо.
«Мне больно, — думал он. — Мне больно всякий раз, когда я думаю о нём. От этого всё проще и легче — люди, передовицы, контракты, проще и легче от того, что становится так больно. Боль ведь тоже стимулирует. Кажется, я ненавижу его имя. Я буду повторять его снова и снова. Это боль, которую я хочу чувствовать».
Потом он сидел напротив Рорка у себя дома, в кабинете, и не чувствовал никакой боли — только желание смеяться без всякой злости.
— Говард, по меркам общепринятых идеалов человечества всё, что ты делал в своей жизни, неверно. Но вот ты здесь, передо мной. И это кажется насмешкой над всем миром.
Рорк сидел в кресле у камина. Отблески огня бродили по кабинету; казалось, свет с удовольствием обволакивает все предметы в комнате, горделиво подчёркивая их красоту, кладя печать одобрения на художественный вкус человека, который создал для себя такое окружение. Они сидели вдвоём. Доминик, извинившись, после ужина ушла к себе. Она понимала, что им необходимо остаться наедине.
— Насмешкой над всеми нами, — продолжал Винанд. — Особенно над так называемым человеком толпы. Я всегда наблюдаю за людьми из толпы. Бывало, я специально садился в метро, чтобы посмотреть, многие ли читают «Знамя». Я их ненавидел, а порой и побаивался. А теперь я гляжу на них, и мне хочется сказать этому самому простому человеку: «Эх ты, глупец несчастный!» И больше ничего.
Однажды он позвонил Рорку утром на работу.
— Говард, приглашаю тебя перекусить… Встретимся через полчаса в «Нордланде».
Усевшись напротив Рорка за столом в ресторане, он с улыбкой покачал головой:
— Просто так, Говард, без всякой причины. Пришлось целых полчаса участвовать в тошнотворном мероприятии, вот и захотелось избавиться от неприятного осадка на душе.
— Что за мероприятие?
— Снимался с Ланселотом Клоуки.
— Кто такой Ланселот Клоуки?
Винанд от души расхохотался, забыв о привычной строгой сдержанности, не обращая внимания на удивлённый взгляд официанта.
— В том-то и дело, Говард. Вот почему мне захотелось побыть с тобой. Чтобы услышать подобный вопрос.
— Да в чём же дело?
— Неужели ты не читаешь современных авторов? Разве ты не знаешь, что Ланселот Клоуки самый чуткий журналист-международник? Именно так отозвался о нём литературный критик — в моём «Знамени». Какой-то комитет только что признал Ланселота Клоуки лучшим автором года или чем-то в этом духе. Мы публикуем его биографию в воскресном приложении, и мне пришлось позировать в обнимку с ним. Он носит шёлковые рубашки и воняет джином. Вторую книгу он написал о своём детстве и о том, как оно помогает ему разобраться в международных отношениях. Уже продано сто тысяч. А ты ничего о нём не слышал. Ешь, ешь, Говард. Мне нравится, как ты ешь. Хорошо бы ты разорился, тогда я бы угостил тебя обедом, зная, что он действительно тебе нужен.
Он стал заходить к Рорку на исходе дня, не извещая заранее о своём появлении. У Рорка была квартира в доме Энрайта, помещение в форме кристалла и такое же светлое, с видом на Ист-Ривер. Квартира состояла из кабинета, библиотеки и спальни. Мебель Рорк заказал по своим эскизам. Винанд долго не мог взять в толк, почему помещение кажется роскошным, пока не обнаружил, что мебель совсем не бросается в глаза, создавалось впечатление простора, торжественной строгости, которого нелегко добиться. В денежном выражении это была самая скромная квартира, какую Винанду доводилось видеть за последние четверть века.
— Мы начинали одинаково, Говард, — сказал он, оглядев квартиру. — Мой опыт подсказывает мне, что такие люди не поднимаются из нищеты. Но ты поднялся. Мне нравится эта квартира, мне приятно бывать здесь.
— А мне приятно видеть тебя здесь.
— Говард, ты когда-нибудь властвовал хотя бы над одним человеком?
— Нет. И не стал бы, если бы представилась возможность.
— Не могу поверить.
— Однажды мне предлагали, Гейл. Я отказался.
Винанд с любопытством посмотрел на него. Он впервые услышал замешательство в голосе Рорка.
— Почему?
— Пришлось.
— Из уважения к тому парню?
— Это была женщина.
— Ну и глупо. Из уважения к женщине?
— Из уважения к себе.
— Не думаю, что я что-нибудь понимаю. Мы диаметрально противоположные натуры.
— Мне это тоже приходило в голову. Тогда я не имел ничего против.
— А теперь ты против?
— Да.
— Разве ты не презираешь все мои поступки?
— Презираю почти все, о которых мне известно.
— И тем не менее тебе приятно видеть меня?
— Да. Знаешь, Гейл, был один человек, он считал тебя олицетворением зла, которое уничтожило его и должно было уничтожить меня. Он завещал мне свою ненависть. Но была и ещё причина. Думаю, я ненавидел тебя до того, как увидел.
— Я знал, что ты должен ненавидеть меня. Что же заставило тебя изменить отношение ко мне?
— Этого я тебе не могу объяснить.
Они поехали в Коннектикут, где из промёрзшей земли вставали стены дома. Винанд шёл следом за Рорком по будущим комнатам, слушал, как Рорк отдаёт распоряжения. Иногда Винанд приезжал один. Рабочие видели чёрный автомобиль, поднимающийся по извилистой дороге на вершину горы, видели, как Винанд издалека смотрел на стройку. Внешность однозначно говорила о его положении: излом шляпы, строгая элегантность плаща, уверенность манер, небрежно энергичных, — всё заставляло вспомнить об империи Винанда. Во всём угадывались грохот печатных станков, покрывших пространство от океана до океана, множество газет, блестящие обложки журналов, лучи кинопроектора на экране, провода, опутавшие весь мир, — мощь и власть, вторгавшиеся во дворцы и столицы. Человек, застывший в напряжённом внимании на вершине горы, был источником этой мощи и власти; они изливались из него каждый день и каждую ночь, каждую дорогостоящую минуту его жизни. Он одиноко стоял на фоне серого, как мыльная вода, неба, и снежинки, кружась, лениво опускались на поля его шляпы.
Однажды, уже в апреле, он поехал в Коннектикут один после долгого перерыва. Машина летела стрелой, превратившись из точки в размытую линию. Внутри этой коробки из стекла и кожи не ощущалось никакого движения; ему казалось, что машина неподвижно висит над землёй, а он, схватившись за руль, заставляет равнину под ним лететь навстречу, надо просто ждать, и нужное место само подкатится к нему. Руль был так же мил его сердцу, как рабочий стол в редакции «Знамени»: и здесь, и там у него было одинаковое ощущение — опасное чудовище, отпущенное на свободу, покоряется властным движениям его рук.
Что-то стремительно вторглось в поле его зрения и исчезло, он успел подумать: как странно, что я заметил, ведь это всего лишь пучок травы у дороги. Проехав милю, он осознал, что стебельки были зелёные. Как же, ведь середина зимы, подумал он и понял, изумившись: зимы не было и в помине. Последние недели он был страшно занят. Теперь он увидел, что творится вокруг: обещание зелени — словно шёпот разнёсся над полями. В голове у него в строгой последовательности зажглись три вспышки: пришла весна; интересно, сколько их ещё мне дано увидеть; мне уже пятьдесят пять.
Это была простая констатация, он не надеялся и не боялся. Но он понимал: странно, что он ощутил бег времени. Раньше он никогда не соотносил свой возраст с какой-то мерой, никогда не фиксировал своё место на ограниченной шкале, просто не думал ни о времени, ни о его границах. Он был Гейлом Винандом, и он был недвижим, а годы мчались мимо, как эта равнина, и мотор внутри него властвовал над полётом времени.
«Нет, — думал он, — я ни о чём не жалею. Что-то я, несомненно, упустил, но я люблю то, что было, таким, каким оно было, даже моменты полной опустошённости, даже то, на что не нашёл ответа. И это я любил. Это и есть то, что в моей жизни осталось без ответа. Но я люблю всё это.
Если верна старая легенда о том, что люди предстают перед верховным судией и дают отчёт в своих делах, я предъявлю как дело своей особой гордости не то, что совершил, а то, чего никогда не делал в этой жизни: я никогда не просил, чтобы решали за меня. Я предстану перед Ним и скажу: я Гейл Винанд, человек, совершивший все мыслимые преступления, кроме главного — я никогда не пренебрегал удивительным даром жизни и никогда не искал оправдания вовне. В этом моя гордость, потому что теперь, размышляя о кончине, я не плачусь, как люди моего возраста, — в чём же были смысл и цель моей жизни? Я сам, я, Гейл Винанд, был смыслом и целью. То, что я жил и действовал».
