Он сидел, поддерживая на руке автомат, готовый перехватить кулаком цевье, полированную шейку приклада.
Он услышал новый далекий звук, низкие, едва различимые басы. Звук не имел направления, был всеобъемлющ, накатывал свои бархатные рокоты из-под земли, посылал их из неба, выдавливал из мерцающей солнечной реки. Руки Хлопьянова, сжимавшие автомат, улавливали вибрацию звука. Ноги, упиравшиеся в мраморный пол, чувствовали глубинные рокоты.
Он увидел, как на мост, с пустого проспекта, вползают танки. Сочная синяя гарь, и из этой туманной мглы появляется головная машина. Длинное орудие. Приплюснутая, как хлебная горбушка, башня. Пластины фальшборта. Солнечный всплеск стертых об асфальт гусениц. За первым танком вышли еще три машины. Медленной колонной взгромоздились на вершину моста. Заерзали, словно терлись боками, качали пушками, водили ими в разные стороны и наконец успокоились, замерли. Наставили орудия все в одну сторону, на Дворец, на стеклянный подъезд, на Хлопьянова, сидящего перед хрупкой прозрачной преградой на золоченом кресле. Глазами, лбом, дышащей грудью и горячим пахом он чувствовал эти орудия. Их черные жерла, ледяную глубину, где в зеркальном канале, ввинчиваясь, продираясь к дулу, промчится снаряд, влетит под своды холла, превращая мрамор, хрустали, драгоценную инкрустацию стен в расплавленный взрыв.
Еще три танка, пятнистых, как земноводные твари, выкатили на набережную у гостиницы. Встали напротив Дома под золотистыми деревьями. Было видно, как от выхлопов и рева моторов с крайней липы посыпалась позолота.
Хлопьянов смотрел на танки оцепенев, не в силах встать и спрятаться в разветвленной сети коридоров, в глубине здания, в подвалах, под бетонными непробиваемыми перекрытиями, спасаясь от моментальной взорвавшейся вспышки. Минуту назад он ожидал бой, рукопашную, готовый к броску, встрече лицом клипу, когда враг, видимый, осязаемый, с глазами, с открытым ртом, потным сморщенным лбом, целится в тебя и ты чувствуешь запах его прелых одежд, потной изношенной обуви. Опережая его на секунду, уклоняясь от пылающего облачка его автомата, протыкаешь насквозь его кости, сочно екнувшую селезенку, выпуская остатки очереди мимо, в туманный воздух.
Он рассчитывал на бой, готовился к последней смертельной схватке на рубеже обороны, где вплотную сойдется с врагом, и враг, перед тем, как его уничтожить, познает его беспощадную силу, ловкость и ненависть, будет сам многократно убит.
Но танки на мосту и на набережной, отделенные от Хлопьянова выпуклой линзой воздуха, были отвратительной насмешкой, с которой враждебный мир задумал его уничтожить. Его убьют тупо, вслепую, не дав шевельнуться ни единому мускулу, превратят в пар, в клубок гари, в горсть безымянных молекул.
Поводя глазами, он видел, что остальные защитники испытывают то же самое. Окаменели на позициях, смотрят на танки.
На мосту, еще недавно пустом, где тремя буграми выделялись танки, вдруг замелькало, запестрело. Множество торопливо бегущих людей показалось там. Окружили танки. Солдаты с щитами кинулись их разгонять, оттеснять. У Хлопьянова радостно дрогнуло сердце – свои, пришли выручать. Где-то с ними Трибун с мегафоном, молодые мужики с арматурой. Облепят, как пчелы, танки. Закупорят орудия ватниками, завесят триплексы красными флагами.
Но набежавшая толпа не сопротивлялась солдатам, отступала. Послушно занимала место у входа на мост. И в этой остановленной отступившей толпе Хлопьянов разглядел трехцветные президентские флаги, и ни одного кумача, ни одного имперского стяга. Толпа состояла из врагов. Серые капельки лиц, воздетые кулаки, пестрые пятна одежд – все принадлежало врагам, которые пришли на мост поглазеть на его, Хлопьянова, казнь. Золоченое кресло, в которое его усадили, было плахой. Пушки, наведенные в лоб, оптические прицелы, захватившие его в перекрестья, длинные медные гильзы с черными остриями снарядов были орудием казни. Невидимые под броней танкисты были палачами. Возбужденная, ожидавшая выстрелов толпа торопила расправу, хотела увидеть муку Хлопьянова, его предсмертный ужас.
Он смотрел на толпу, и ему было тоскливо.
Где народ? Где несметные толпы, которые недавно черным варом заливали московские площади? Огненные знамена, хоругви? Где праведные гневные клики, рев мегафонов, песни войны, революции? Куда исчезли отважные свободолюбивые люди? Засели по домам, по тесным утлым квартирам, по замызганным кухням, где жены ставят перед ними тарелку супа, кладут ржаной ломоть, и те, опустив глаза, хлебают, аккуратно подставляя под ложку ладонь, в то время как он, Хлопьянов, сидит, прикованный к золоченому креслу и наводчик на полградуса поднимает орудие, чтобы первым же выстрелом вырвать из Хлопьянова сердце?
Он знал, что и остальные защитники чувствуют то же самое. Приднестровец за соседней колонной, Морпех, привалившийся к железному сейфу, Красный генерал, нахохлившийся, как ястреб на стожке сена, – все они думают, где же народ, за который они станут сейчас погибать? Почему к месту казни слетелись одни враги? Ликуют, глумятся, торопят палачей!
Хлопьянов не мог шевельнуться, словно его и впрямь приковали. Из-под локтя выступал лакированный, с позолотой поручень. Затылок упирался в удобную выгнутую спинку. И не было сил подняться, шевельнуть окаменелыми мускулами. И только душа бессловесно, без надежды на спасение и чудо, молила: «Господи!.. Защити!..»
Сверху по лестничному маршу застучали башмаки. Молодой радостный голос, захлебываясь, закричал:
– Воздух!.. «Вертушки»!.. Руцкой по рации вызывал!.. Подмога, мужики!..
На этот молодой счастливый крик все обернулись. Хлопьянов почувствовал, как в его сердце упала горячая капля света. Его молитва была услышана. Чудо состоялось. Чудо в центре Москвы. Чудо о вертолетах. Чудо о его, Хлопьянова, спасении.
Он оторвался от кресла, кинулся к окнам, не боясь выстрелов снайпера, удара танковой пушки. Прижался лицом к толстому сияющему стеклу. Поднял глаза ввысь, продолжая молиться, создавая из синей пустоты темные, удлиненные тела вертолетов. Созданные его молитвой, они возникли из-за выступа карниза, выплыли в пустое яркое небо. Два штурмовых вертолета, длинные, как щуки, в прозрачном оперении винтов, с горбатой кабиной, с растопыренными плавниками подвесок, где было плотно и тесно от ракет и реактивных снарядов.
Вертолеты медленно, словно щупая воздух, вышли на открытое пространство. Сыпали сверху шелестящий стрекот. Казалось, этот металлический стрекот порождает на реке сверкание и блуждание солнца. Вертолеты медленно описывали дугу, летели к гостинице «Украина». Поворачивались носами, курсовыми пушками, остриями ракет и снарядов к мосту, к застывшим танкам. Сейчас распушат винты, разгонятся, разлетятся в небе по невидимой скользкой кривой, впиваясь прицелами в мерзкие, похожие на пятнистых лягушек танки. Из-под днища выпорхнет черно-красный огонь с заостренной копотью. На конце отточенных струй на мосту вспыхнут танки. Покатятся, перевертываясь, проламывая ограждение, тяжко сваливаясь в реку. А им вслед все будут лететь малиновые взрывы. И там, где только что в небе парили легкие винты, – лишь пепельный след, сносимый ветром.
Вертолеты завершили свой круг и медленно, неохотно покидали небо над мостом. Удалялись вдоль реки. Пропадали в дымке, в прозрачном сверкании, превращаясь в точки, в ничто.
Обманутый, оставленный всеми на земле и на небе, Хлопьянов вернулся на место. Тяжело уселся в свое золоченое кресло, сжимая автомат. И все, кто оборонял парадный подъезд, тяжело и угрюмо занимали позиции за опрокинутыми сейфами, за колоннами, за выступами мраморных стен.
Прошуршало, прохрустело стекло. Словно в зеркально-прозрачной поверхности распушилось несколько одуванчиков. Серый комочек трещин с круглыми отверстиями, из которых, как пыльца или иней, прянули облачка стеклянного сора. Пули влетели в холл, вонзились в потолок, застряли в лепной штукатурке.
Еще одна очередь оставила на стекле дымчатый росчерк, словно по окну пробежало невидимое существо, оставило свои отпечатки. Пули просвистели у колонны, одна чмокнула в мрамор. Хлопьянов теснее прижался к колонне, угадывая направление стрельбы. Работал танковый крупнокалиберный пулемет, но не с моста, а с набережной, через реку, где удобно под деревьями разместились четыре танка, опробовали свои калибры.
Его зрачок, блуждая по удаленной набережной с редкими полуопавшими липами, приблизился к мосту и уловил на окончании танковой пушки белую плазму выстрела. И пока запоминал эту плазму и вялую, вслед за ней, метлу дыма, его ухо, грудь, тонкие внутренние перепонки содрогнулись от тупого удара. Дом колыхнулся, словно ему ударили под дых, и он со стоном нагнулся. Танковый снаряд ворвался в перекрытия этажом выше. Гул от удара медленно расходился по дому, как круги по воде. Защитники слушали этот удар и волны гула.
