– Встретимся, встретимся, – пробормотал тогда настоятель, и пророческий смысл этих слов о. Мартирий понял позже, когда приехал в «Ветерок» и вошел в кабинет Челубеева.
Как только последний оккупант скрылся с глаз, о. Мартирий попросил у о. Афанасия благословения, подошел к скульптуре Пионерки, обхватил ее, напрягся, выдернул из постамента и, пронеся над головой, перебросил через монастырскую стену в крапивный овраг.
Присланный взамен прежнего новый настоятель тоже оказался о. Афанасием, и, вспоминая старого, вольно или невольно сравнивая его с новым, братия стала называть первого о. Афанасием-старым, а второго о. Афанасием-новым. В отличие от старого, человека тихого и постоянно как бы чем-то смущенного, новый был человек шумный и открытый, хотя ранее в миру работал на закрытом предприятии секретарем парткома. Он смеялся на всю обитель, когда слушал рассказ о. Мартирия об изгнании похотного беса посредством прижиганий, но тут же этот уникальный опыт засекретил, запретив делиться им с братией во избежание повторений и осложнений. Ободренный явным к себе расположением, о. Мартирий решил тогда же обратиться к новому настоятелю с просьбой, с какой дважды обращался к старому и оба раза получал отказ, – благословить его на ношение вериг.
– Каких вериг? – насторожился о. новый Афанасий.
– Сейчас увидите! – пообещал о. Мартирий и, быстро сгоняв в свою будку, притащил их, завернутые в старую газету, и с радостным волнением продемонстрировал. Это были не какие-нибудь ржавые кандалы с прицепленными гирями, какие висели раньше в каждом уважающем себя музее атеизма с непременным объяснением, что гири внутри полые и в этом заключается подлый поповский обман, а вполне современное и относительно удобное металлическое изделие. Свои вериги о. Мартирий соорудил из армейского разгрузочного жилета, вставив в отделения для автоматных рожков свинцовые слитки общим весом в тридцать три килограмма. Монах с гордостью демонстрировал жилет на себе, прохаживался взад-вперед, приседал и даже подпрыгивал, доказывая, насколько тот удобен в эксплуатации, а главное, незаметен. Чтобы не искушаться и не искушать, о. Мартирий отказался даже от старинного и звучного слова «вериги», заменив его современной сухой аббревиатурой ЖЗП-1, что расшифровывалось как «жилет загрузочный православный первая модель».
О. новый Афанасий задумался и сразу не отказал, пообещав подумать, но, подумав, все же отказал, справедливо полагая, что шила в мешке не утаишь: сначала станет известно в монастыре, потом в епархии и, наконец, в патриархии и совершенно неизвестно, как к подобному новшеству там отнесутся.
Так и остались лежать вериги конца двадцатого столетия под топчаном о. Мартирия, и, ложась спать, словно невзначай он касался их рукой и вздыхал – как если бы то была любимая женщина, с которой можно общаться, но которой нельзя обладать.
Но вообще о. новый Афанасий благоволил к о. Мартирию, видимо помня слова, сказанные о. Афанасием старым, когда принимал у того дела:
– Береги о. Мартирия. В нем – сила.
О. старый Афанасий произнес это, давясь слезами, так как совсем не хотел отправляться на новое место служения – в небольшой русский монастырек под Лос-Анджелесом, где-то рядом с Голливудом. Он не объяснил тогда, какую силу о. Мартирия имеет в виду, но ценность наказа возрастала многократно оттого, что причиной ссылки в «поганую американщину» был не кто иной, как все тот же о. Мартирий.
Как видим, сила о. Мартирия пугала и отталкивала и мир зоны, и мир монастыря, что же касается мира, расположенного между первым и вторым, просто мира, в котором все мы, грешные, живем, то тут отношение к дюжему монаху было сложным и многообразным: одни любили его, другие ненавидели, а у третьих эти чувства переплетались в диалектическом единстве.
Одно можно сказать определенно: в миру о. Мартирий был популярен. Хотя сам он популярности не искал, бежал ее и прятался от нее в своей трасформаторной будке. И равно, как в зоне и в монастыре, в миру вел себя нелицеприятно и жестко. Так, на просьбу известного в прошлом советского, а ныне русского писателя благословить его на написание большого романа о возрождении в России православия, такого благословения не дал, сказав, что православие в его романе не нуждается.
– Почему? – удивился растерявшийся советский классик.
– Православию правда нужна, а как может человек, который всю жизнь врал, правду начать говорить? Помолчите лет десять, а лучше двадцать, а потом, если захотите, скажете, – глядя в пол, проговорил суровый монах.
– Так я тогда не успею! – обиженно воскликнул живой, но увядший классик.
– К Богу? – спросил о. Мартирий, поднимаясь.
Согласитесь, это уже не жесткость, а жестокость.
Или приходит к нему бывшая советская женщина, а ныне православная христианка и жалуется, что муж ее не любит, но, вместо того чтобы о муже поподробней расспросить, он ей совсем из другой оперы вопрос задает.
– Аборты делала?
Ответ был, конечно, положительный, потому какая советская женщина не делала в своей жизни абортов?
– Сколько?
– Пять, – отвечает она, раздражаясь, так как собиралась не о себе говорить, а о своем муже.
– Пятерых убила и хочешь, чтобы муж тебя любил? Да ему небось страшно с тобой, детоубийцей, в постель ложиться!
– Да он же сам этого хотел! – выкрикивала женщина, хмурясь и страдая.
– Хотел он, а убила ты, – гвоздил несчастную жестокий монах. – Отмолишь свое пятикратное детоубийство, тогда он снова тебя полюбит.
– И сколько времени это может занять? – задавала женщина резонный вопрос.
– Быстрого результата не жди, может, до глубокой старости отмаливать придется.
– До глубокой старости?! – оскорбленно вскидывалась женщина. – Да я с ним лучше разведусь, и меня другой полюбит! Я себе молодого найду!
– Не туда искать пришла, – закончил тот разговор о. Мартирий и скрылся у себя в будке.
Данные случаи жестокости популярного иеромонаха стали известны только потому, что потерпевшая, так сказать, сторона не проглотила молча обиду, а нашла в себе силы пожаловаться вышестоящему начальству, но сколько было тех, кто не нашел в себе таких сил?
Однако были случаи другие, противоположные вышеприведенным, что позволяло даже говорить об определенных пророческих способностях о. Мартирия…
Перехватила его как-то на ходу женщина, желтая, иссохшая, давно и безнадежно болящая:
– Благослови, батюшка, на онкологическую операцию.
– Снимки покажи! – потребовал монах строго.
– А я не взяла…
– Как же я тебя без снимков благословлю? Никак! Может, нет у тебя никакого рака?
Не получив таким образом, благословления, нечастная от операции отказалась и – выздоровела! Не было ведь, в самом деле не было! Теперь ее не узнать – кровь с молоком, а не онкология, на каждом углу о. Мартирия славит.
Из таких и еще многих других случаев складывалась и росла известность о. Мартирия как заслуженная, так и совершенно незаслуженная.
К последнему можно отнести родившееся после одного-двух случаев суеверие (а как еще можно это назвать?), что женщина, которая никак не может забеременеть от своего мужа, может это сделать, если поймает взгляд о. Мартирия – при условии, что он посмотрит ей в глаза… Избави боже, ни о каком непорочном зачатии речи не шло, тут нужно было, чтобы слились в одно ночное усердие законного супруга и взгляд таинственного монаха…
Понятно – глупость, глупость страшная и совпадение, но ведь верили, и как верили! Сам о. Мартирий о таком своем «даре» не знал и даже не догадывался, но, верно, что-то чувствовал – иначе почему ни на кого не смотрел, отводил взгляд от ищущих его взгляда и все больше прятал глаза в своих глубоких глазницах под нависшими надбровьями за кустистыми бровями?
Но если люди начинают в какую-то глупость верить, их уже не переубедишь: даже то происшествие с бандитами адепты его перевернули так, что это, мол, ангелы спасли монастырскую братию от кровавой расправы, а спроси этих адептов, что за ангелы такие, которые живых людей под КрАЗ, как в мясорубку, запихали, так небось и не ответили бы.
Ангелы не ангелы, но на исповедь к нему записывались и устраивали по ночам перекличку, как когда-то в ГУМе за югославскими сапогами. Даже братия признавала, что исповедник о. Мартирий редкий, но тут же делала оговорку, что с его здоровьем каждый мог бы так исповедовать.
А вот проповедник он был никудышный, на этот счет никто и не спорил. Скажет, а потом думать начинает, что сказал. Оно, конечно, ничего необычного, нормальный задний ум, которым русский человек знаменито крепок, но известная эта поговорка родилась в миру, для мирского, так сказать, применения, а не для душеспасительных проповедей, тут умножай все на десять, а то и на сто, проповеданное с амвона слово не воробей, а неведомая, не описанная орнитологами птица – с женским миловидным личиком, львиными лапами и павлиньим хвостом, и что с ней, летящей, делать, никто не знает. А вот она обязательно сделает: кого удивит, кого обрадует, кому страху нагонит, а кого, прости господи, обгадит!
