Ни единой звезды не исчезло, хоть прибывающая ясность рассвета превзошла их сиянье, все как одна стояли они на кристальной тверди, единое и вечное око с несказанной ясностью взора, и путеводный гений, устремлявшийся к солнцу в кристальных струях эфира, совсем отделился, совсем отлетел от того невесомого, тающего очерка, что был однажды ладьей; и, облаченный в лучистую мантию своего блеска, озаряясь для последнего преображения и благовествования, победный в прибывающем этом блеске, все более победный и вместе родной, такой родной, с прежним лицом, но с новым именем, безымянно отрешенный лик отрока стал ликом Плотии Гиерии, отрок ли перелился в нее, она ли в отрока, но стали они одно, слились в одном туманно-реющем путеводном жесте, что переняла она от него, и кольцо уже было теперь на ее персте, путь вел к востоку. В ожидании ее, новой вожатой, выше всползла Змея по багровому небосклону, искрясь всеми своими кольцами, и, пронизанная солнцем, владычествовала над востоком, тогда как на западе, отступая пред светом дня, мерк и таял Крылатый Конь, увлекая с собою в бездонность и ездока, перевозчика, ибо пришла к концу его строгая служба и расторглась цепь: он уступал путь солнцу, к коему вел ладью. О последнее преображенье! Светлый гений, парящая душа, что послана была изначально из первой, прежней бесконечности как утешное воспоминанье и явилась теперь, в новой бесконечности, путеводной надеждой, — не пришел ли черед и ей растаять навеки, ибо настал день? Не вернется ль она снова домой, в непостижность, в царство высшего знанья на высшей ступени — ради этого знанья? Как почти бестелесное тело, парила она в вышине, мерцая матовым светом, и развевались волосы, как звездная пыль, как прохладное нежное пламя; все более росло отдаление от нее, и указующий перст с кольцом уже касался недостижимого, касался небесного купола, но то было не расставание, она не исчезала, она пребывала здесь и вовек, будто заключена в неизбывный полон, будто воткана в хлынувший свет денницы, — будто это преображение вместе с прежним, что претерпел улетающий отрок, слились в одно, порождая друг друга, расцветая одно из другого; и расцвел день, и был день, и расцветал все прекрасней, расцветал чарующе-сладким полоном, покоясь в собственном сиянии, преображенный в себя самого, — а пламена восхода, его породившие, тем временем будто стерлись, и все зримое преобразилось в зачарованную отраду вечноприсутствия; преобразился нежно-золотой свет в разливе небесной лазури, подпирая своим сияньем хрустальный купол дня, такой родной и отрадный кристалл бесконечности, и размывая лики звезд в некую нежную несветлость, так что россыпь созвездий, озаренная ясной синью и в нее погруженная, не излучала больше света, — серебристо-опаловы звезды, серебристо-млечен тихий серп луны, отливает слоновой костью матовый обод, кольцом опоясавший небо и навевающий память о блеске ночи, — и вот уж и излученье, исходившее от кольца на руке Плотии, растворилось в несветлости, померкло до еще более нежного матового свеченья, чья мимолетная дымка окутывала улетающую, обесцвечивала, развеивала ее милые черты и все же, сливая дуновение с дуновением, возвышала ее до некой последней ясной незыблемости, — опаловое сияние в перламутровой сини… Настал ли конец пути? Пробил ли час? Не было больше нужды ни в повозках, ни в носилках; он парил, он ступал по водам, и вокруг была тишина, тишина бессменно весеннего утра, дуновенье покоя, отдохновенья после заботного дня, покоем дышало текучее зеркало вод на небо, покоем дышало небо на позлащенные воды, сверху и снизу вливались друг в друга токи покоя, звездного, солнечного, морского покоя, токи нескончаемо весеннего дуновенья, и миражем в них встала страна, страна весенних долин и далей, когда под синим солнечным сводом, будто волей его взнесенный, им порожденный, но и его порождающий, его несущий, поднялся берег из вод морских, восстал и вольно раскинулся брег, и уж не символом был он, не иносказаньем, а самой реальной реальностью, нежданной и долгожданной, — воистину окончаньем пути. Еще одно дуновенье, еще один порыв, то ли вдруг его охвативший, то ли его подхвативший. А там, в потоках рассветных лучей, уж стояла Плотия, раньше его навеянная, его опередившая, там стояла она, ожидая его, еще парящего, еще медлящего, и у ней в головах, как ее достоянье и достоянье небес, опалово-нежно мерцала звезда, в потоках рассветных лучей мерцала звезда. И если бы не звезда — а мягкий ее блеск, блеск одной этой звезды вдруг умножился, рассеялся по всему небосводу и при всей своей мягкости с неколебимым упорством воцарился во вновь пробужденном и все победней разливавшемся золотом сиянии, — воистину, то было бы почти земное весеннее утро, тихое пробуждение жизни, легкой и ясной; почти земным было лицо Плотии, лучистая мантия уж не струилась с ее плеч, и рука была без кольца и без лучей; но указующий жест сохранила она, и указывала она ввысь, на небеса, будто там, в звезде, ее озарявшей, и оставила она кольцо, будто сиянье кольца укрылось в сиянье звезды, преображенное и слившееся со звездным оком, что неотрывно, нежно и вечно глядело днесь на него.
Дерева окаймляли берег, их купы в сетке узорных теней, плавно вздымаясь по склонам, манили в глубь побережья, а вода, хоть и покоилось невозмутимо ее вечнозеркальное лоно, омывала прибрежную кромку бесшумно-игривым прибоем, белым легким кружевом пены, чье шуршанье было как слышимость в безмолвии, — ласковое бормотанье наплыва, ласковый рокот отката. Водная гладь позади, земная твердь впереди, беспредельны обе стихии, но и беспредельно проникнуты друг другом, прибытие и все еще плаванье — ибо уже не оставалось былого, едва ли оставалось грядущее, и, хоть ощущал он твердую почву под ногами, все равно он не стоял и не ступал, то была грань движения и покоя, застывшее реянье, плен у предела беспредельности, плен в беспредельном средоточии бытия, все в себя вовлекающем и все навек полоняющем ради слиянного единства души и мира, — безмолвие средоточия… В самом ли деле проник он уже в ядро бытия? Высокое древо вздымалось пред ним, то ли вяз, то ли ясень, но с неведомыми золотыми плодами, и, когда он узрел, что мерцает звезда в просветах ветвей и что в мерцанье ее брезжит также взгляд Плотии, отраженный небом как зримое эхо, как приветствие званому гостю, тогда стала безмолвная эта беседа земли и небес долгожданною встречей, не томимой воспоминаньем, не нуждающейся в приветах, — ток согласья струился между миром движенья и миром покоя, неразличима была та струя ни внутри, ни снаружи, и не различить уже было, откуда она истекала, леса ли плыли ему навстречу, его ли несло к ним волной дуновенья, и размывалась до неразличимости грань меж спокойствием и порывом: он приплыл, но приплытию не было конца, и этим почти недвижным скольженьем над почвой, что казалась слишком легкой для любой стопы и все же была слишком тяжелой для невесомости Плотии, — этим скольжением навстречу скольжению был захвачен не только он, но и Плотия, каждый из них подневольно, каждый по доброй воле, робкий, медлительный шаг Плотии в согласье с его шагом; она была нага трогательно-естественной наготой, окутана этой естественностью, как плащом, нага, как отрок-дух, из которого произошла, и невинность милой ее наготы познавала беззвучный хорал музыки сфер, дабы быть познанной им, дабы раствориться в эфирном его звучании, в гулких его отзывах, — без слов и навек. Нагота? Он тоже был наг; он это заметил, почти не замечая, так мало стыдился он этой наготы, и столь же незаметна была нагота Плотии: во всей своей прелести стояла она рядом с ним, но он едва ли уже в силах был видеть в ней женщину, зато он видел ее изнутри, из самых потаенных глубин ее самости, и видел он уже не тело, а тайну, не плоть, а суть, сокровенную и прозрачную, не женщину и не деву, а улыбку, оживляющую все человеческое, — увидел согретый улыбкой человеческий лик, уже возвысившийся над стыдом и самим собой, уже умудренный печалью неисполнимого приуготовления, уже возвысившийся до бескорыстно-отрешенной любви; странно трогательной и странно зябкой, по-зимнему ясной и стылой была эта ласковая улыбка, отсылавшая к девственно студеному свету парящей звезды, странным холодом дышала эта бесполая ясность, эта младенчески девственная тоска, этот порыв и призыв унестись в несказанно ясную даль небес. И все же в этом порыве, в этом призыве уже было свершенье. Ибо прозрачная сумеречная завеса, что отделяет землю от неба и, непроницаема для всего земного, преграждает песни земного желанья путь в беспредельные сферы, рождая своей непроницаемостью только эхо души, такое, увы, несовершенное внешнее эхо ее безмолвных глубинных видений и, еще несовершенней, слабое эхо вожделенной музыки сфер, — эта разделяющая стена исчезает, когда свершается чудо неземного преображенья, когда переливаются друг в друга, сливаясь воедино, вселенная и душа, и уже не надо тогда земной песни — ни песни желанья, ни песни любви — и, наверное, не надо даже зовущей и ввысь указующей длани, ибо свершилось желанье и музыка сфер звучит теперь вместе и вовне и внутри; вот так и сокровеннейшее существо Плотии стало теперь свойством вселенной, тем всеобъемлющим законом, что отменяет случайность всего земного, отменяет всякую постыдность случайного, освобождает от власти случая, от плена стыда и возглашает беспощадно-суровое достоинство целомудрия, достоинство первозданной невинности. Они ступали, парили теперь в том пространстве, где царило целомудрие последней многоликой единовременности, невинность конечной сути, каковая есть вечная единовременность и неизменность во всех преображениях, истина во всех ипостасях сути, во всех ипостасях заблуждения, они шли сквозь царство невинности, которая ничего не мерит, еще не научилась мерить, — благословенно-беспощадная невинность, благословенная и страшная своей безмерностью, благословенная и страшная спокойствием своей единовременной всеохватности, — вот такое, благословенное и страшное своей истиной, наступило утро, вот такою была его ясная беспечальная тишина, недоступное мере эхо звездного лика, человеческого лика, лика зверя и лика растенья, — сама безмерность…
