А в 72-м, когда надо было ехать в Мюнхен — они меня не вписали! Представляешь! Потому что составление списков было под контролем «А’поэль». А взяли новых русских приезжих, восемнадцати-девятнадцатилетних. Несмотря на то, что я уже десять лет был самым лучшим спортсменом в стране, в своем виде спорта. Человек, который занимался составлением списков — Моше Вайнберг — меня не хотел брать. Потому что он был тренер из «А’поэля», а я — уже из «Маккаби». И когда я зашел к нему — вот он, Моше Вайнберг, смотри, вот он на снимке, я же тебе показывал! — так вот, я зашел туда к нему в офис и сказал: «Если я не поеду в Мюнхен — то никто туда не поедет, и в том числе ты. Это я тебе обещаю. Потому что ты прекрасно знаешь, что я — лучший».
И с этими словами я пошел в спортивный комитет. Сказал им, что это — политические интриги. Они сказали: ладно, тогда езжай раньше на соревнования в Румынию, борись там против олимпийского чемпиона. Победишь — поедешь в Мюнхен. Я сказал: «Хорошо. Буду бороться с кем угодно. Но только с одним условием: Моше Вайнберга со мной не посылайте. Потому что я не понимаю, почему он не вписал меня в олимпийскую делегацию. Он руководствуется не спортивными принципами, а еще чем-то. Тут какая-то вторая игра идет. Поэтому — пусть едет кто угодно, но только не он». И еще я сказал: «Он мне не нужен на ринге — я могу и сам справиться. Пусть со мной едет кто угодно: судья, или даже журналист, если вы хотите — кто угодно — но кроме Вайнберга». Только пусть Вайнберг не едет. Я пытался доказать им, что в Мюнхен, на олимпиаду, не то что «без меня» — а и никто кроме меня ехать не должен.
И поэтому — знаешь, у меня все время было глупое чувство, что я не соревноваться с кем-то должен ехать в Мюнхен, а победить того, кто должен был меня туда посылать.
Так, перед Мюнхеном, я поехал в Румынию со спортивным судьей. Судьей, кстати, из «А’поэля». Были два боя. Против румынского олимпийского чемпиона. И оба я выиграл. Я вернулся в Израиль с документами, что я победил. Так даже после этого, увидев эти документы, черным по белому, они, в этом спортивном комитете, все равно оправдывали Вайнберга, потому что он — из их партии. И говорили: «Как так? Может быть, ты там что-то подделал, в этой Румынии? Ведь Вайнберг же, по каким-то причинам, не хотел тебя посылать?» И тогда Моше Вайнберга все равно отправили в Мюнхен. Вместе со мной.
Я: — Если они так не хотели тебя посылать — то что же им могло помешать опять тебя вычеркнуть из списка — объявить что ты сфальсифицировал бумаги и оттянуть время?
Гади Цабари: — Нет, ну, во-первых, я выполнил все их условия и действительно имел документы. Это же международный уровень. Во-вторых — пойми: я ехал в Мюнхен за свои деньги. А в-третьих — в 71-м году в Болгарии уже были европейские соревнования, где постановили, что если какой-то израильтянин займет одно из первых двенадцати мест, то он поедет в Мюнхен. Там были пятеро человек из Израиля. И только я — один-единственный из всех этих пяти — вошел в число двенадцати. Так что, в принципе, я уже и спрашивать-то никого не должен был. И имел право ехать. Но — видишь — они устроили всю эту борьбу и выкинули меня из списка.
Так что когда меня наконец-то записали в олимпийскую команду, у меня было чувство, что я уже выиграл соревнование, которое было самым главным на олимпиаде.
Я: — Ты помнишь, как вы приехали в Мюнхен? Что вы там делали? Кроме выступлений на соревнованиях.
Гади Цабари: — Ну, разумеется помню. Кто не видел олимпиаду — тот не жил. Это самый лучший в мире праздник, когда тебе каждую секунду есть что делать! Тебя просто разрывает — потому что тебе каждую секунду и везде интересно! В самом центре этой олимпийской деревни было такое большое помещение, где играли в шахматы. Фишер с кем-то русским… Каспаров? Нет? — играл в шахматы, и мы видели все ходы. Там их показывали на большой доске.
Я: — Каспарова в Мюнхене точно еще быть не могло. Он же еще маленький был. И к тому же — шахматы же вроде вообще не олимпийский вид спорта?
Гади Цабари: — Ну, видишь, а мне казалось, что там был Каспаров — я уже не помню точно всех имен. Да это и не важно. Но какой-то русский гроссмейстер там точно был… Ну вот, а кроме того — я ходил на дискотеку каждый вечер. Музыка, вкусная еда, выпивка. Мы же молодые были. Я отлично танцевал.
Я: — А под какую музыку — помнишь? На какой вы там были дискотеке, где она находилась?
Гади Цабари: — А почему ты спрашиваешь? Ты бывала в Мюнхене?
Я: — Ну да… Как-нибудь позже тебе расскажу.
Гади Цабари: — Ну, ту музыку, под которую мы танцевали, ты там в Мюнхене точно уже не застала! У нас был рок-н-ролл! А дискотека, куда мы ходили, была внутри олимпийской деревни. Здесь, в Тель-Авиве, я был лучший танцор рок-н-ролла! Когда я был мальчишкой — двенадцать-тринадцать лет, бар-мицва, — я учился танцевать, здесь, в танцевальной школе на Бен-Иехуде. Там был такой учитель Жак, его все здесь до сих пор помнят. Так вот я сначала учился там танцевать, а потом даже преподавал танцы другим. Хочешь, поедем завтра на Ям а’Мелах — я тебе там покажу, как я танцую, на танцплощадке?
Я: — Расскажи лучше, в какую секунду там, в Мюнхене, ты понял, что все началось?
Гади Цабари: — Да ничего я сначала не понял. Мы накануне ходили в театр, в центре Мюнхена. Нас всех организованно вывезли. Смотрели «Скрипач на крыше». Знаешь, знаменитый мюзикл. По Шолом-Алейхему. В общем, еврейская давка́. Но идет там, естественно, по-немецки. Вернулись в олимпийскую деревню, поздно. К часу ночи. Лег спать.
Я: — И кто тебя разбудил, как ты узнал, что все началось?
Гади Цабари: — Да подожди ты. Дай я тебе сначала все по порядку объясню. Для начала ты должна представить себе место, где мы находились. Дай мне бумажку — я тебе нарисую… А-а-а, вот, подожди, я нашел ту фотографию, которую хотел тебе показать… Это моя мать. А это мой отец — ра́бай.
Я: — А как называется эта штуковина над ними, я забыла?
Гади Цабари: — Хупа, хупа она называется. Только это не над ними — а над нами. Надо мной с женой. Это ведь моя свадьба. А не его. Смотри: он же ведь старый здесь уже совсем.
Так вот: мой отец был великим человеком. Вот сейчас я тебе расскажу что-то мистическое. Мой отец сделал очень большую синагогу, в которой двадцать четыре книги… Ну, знаешь, Торы такие? Написанные не на листах, а, знаешь, на таких… Свитках. Ну, понимаешь — Библий таких? Не знаю, как по-английски. В свитках.
Я: — Слушай, я хоть и гойка — но ведь не идиотка же. Знаю конечно.
Гади Цабари: — Так вот, каждая такая книга стоит сто тысяч долларов. Потому что пишется от руки. И когда пишешь, нельзя ошибиться ни в одной самой минимальной букве или значке — потому что если ты ошибся хоть в точке — все, переписывай весь текст заново.
А чтобы люди шли молиться утром, мой раввин-отец вставал в три часа ночи и шел орать по улицам, чтобы все вставали и молились. Но люди ленились, или не желали идти молиться. А просто закрывали окна, чтобы не слышать его воплей. Тогда отец придумал хитрость: чтобы привлечь их внимание, он вроде делал вид, что ругается со своей женой: «Оставь меня в покое!», — кричал — как будто он даже дерется со своей женой — чтобы люди проснулись и выглянули в окна — хотя бы из любопытства, и вышли молиться.
Там где он жил, его звали Шерифом. Район был бедный. Примерно как Гарлем в Нью-Йорке. Но если кто хотел жениться, а денег не было, так он шел за помощью к моему отцу-раввину, а мой отец-раввин шел к каждому, про кого он знал, что у того есть деньги, и говорил дать тысячу шекелей, чтобы нищие могли жениться и устроить себе дом. Никто не мог сказать ему «нет». Потому что он был «Шериф». На нем — три семьи, спасенные из Аушвица — мой отец дал им жилье, пищу. Поедем сейчас со мной — я тебе покажу синагогу. Это в районе Маккаби Ахадашэ — что значит Новые Маккавеи. Только сейчас поздно уже, темно, там закрыто все — но ты хотя бы через окно посмотришь на все эти свитки.
Так вот: почему я рассказываю тебе о своем раввине-отце? Когда в 72-м я вернулся из Мюнхена с той олимпиады, так все здесь сказали: «То, что ты спасся — это не ты заслужил — это с неба заслужил твой рабби-отец».
Ручка есть? Вот, смотри, рисую: это дом, где израильская команда жила в олимпийской деревне в Мюнхене. Это улица. Пешеходная улица над шоссе. Машины там не ездили, только для пешеходов. Мидрахоф. Оттуда можно было войти в наш дом.
А снизу, под мидрахофом — шоссе, тоннель, для машин. И из этого тоннеля тоже шли лестницы вверх, прямо к каждому дому.
Так вот: террористы пришли к нам снизу, из тоннеля, где ездят машины. Перелезли через ограду и пошли по шоссе. Шли внизу, чтобы добраться до нашего дома незамеченными. Потому что вверху, где пешеходная зона, там были сторожа — и если б они пришли оттуда, охрана бы их заметила. А снизу — они свободно поднялись прямо по ступенькам к нашему дому.
Я: — Значит они точно знали план?
