— Не знал… — только и нашелся, что сказать, Кондрашов.
— Так что говори свое задание.
— Тогда, значит, так. Придем мы скоро в одно место. Большого боя там вроде бы не ожидается, но пострелять придется. Так вот твоя задача — глазом опытным глянуть по приходу да точку для «козлика» твоего отыскать такую, чтоб вся окрестность была обстрелу доступна. Потому как всякие неожиданности могут быть, когда дело нехитрым кажется. Вывернется, откуда не жди, фриц — та-та-та… Вот тебе и потери, а людей у нас, сам знаешь, каждый в счет.
Ковальчук был явно разочарован «заданием». Покривился слегка, пробурчал.
— Нехитрое дело. Только этот мой «говорун», — похлопал по стволу пулемета, — он для фронтальных дел предназначен…
— Фронтов на нашу с тобой долю еще достанется, — отвечал Кондрашов, крепко сжимая кисть руки пулеметчика. — И прости, если что не так говорил. Командир я, как говорится, самоделашный. Настоящий, он бы за это время уже все бы про всех знал.
— Не плачься, нормальный ты командир, только… Только кое в чем я с тобой не согласен.
— Да ну? Говори, обсудим.
Ковальчук тщательно протер ладони ветошью, хитроватый взгляд кинул на командира, губы многозначительно пожевал.
— Ты свою речугу помнишь, самую первую, еще когда только в болота заперлись? Ну, это когда живых пересчитали и первое построение делали? Ты тогда все «за Родину!» да «за Сталина!», оно все правильно, только вот напоследок, дескать, хрен сдадимся, последнюю пулю себе. Это помнишь?
Кондрашов не без стыда припомнил свое первое выступление в роли командира. Больно по-геройски выступал. Больше от радости, что жив остался.
— Так я насчет «последней пули». Дурак придумал, а ты повторял. Как это последнюю себе, а не врагу? Неправильно! И последнюю врагу, одним меньше останется, или не так?
Замешкался Кондрашов с ответом.
— Ну, я ведь что имел в виду, что не сдадимся в плен…
— Стоп, то уж будет немец решать, пристрелить или в плен взять. Главное — одним меньше. А плен, это как посмотреть. Под Воронежом дело было, шел я на тачанке справа от батьки, снаряд — бах! кони мои кверх копытами, и я колесиком по ковылю. Взяли меня красные. Ну и что? На третий день убег и назад к батьке. Тогда он и взял меня на свою тачанку. А когда с Буденным от поляков драпали из-под Варшавы, опять же прихватили меня, и опять убег до красных. По-умному, с плена всегда утечь можно, а тогда как бы двух зайцев: и «последнюю» по назначению использовал, и сам по новой в строю…
— А если не удастся сбежать? Тогда что? — Кондрашов аж напрягся весь от ереси бывшего махновца.
— Что? Тогда сиди себе в плену да лови шанец. Плен — дело не позорное, если воевал до упору. А себя стрелять глупо. Фрицу подарок. Ему пулю сбережешь. А на войне и пуля всякая на счету.
Кондрашов непримиримо качал головой.
— Война нынче другая, неправильно рассуждаешь. После сведу тебя с капитаном Никитиным, он тебе лучше меня растолкует, какая теперь война пошла. Неправильно… При себе держи такие разговорчики. Настроение ты мне испортил, Ковальчук, вот что тебе скажу…
Заскрипела дощатая дверка с одной петлей посередине, объявился Валька Зотов.
— Николай Сергеевич, обыскались вас! Опять у нас тут… Короче, идем в штаб?
— Рассказывай, — приказал Кондрашов, когда отошли от пулеметной землянки.
— Ну уж нет, — замахал руками Зотов, — при всех разговор, чтоб не было шороху, что я вас сподтишка настраиваю. Капитан и так уже, на меня глядючи, губой дергается.
— С капитаном, значит… Ты имей в виду, что Никитин — самый ценный человек у нас, умно с ним вести себя надо, как Фурманов при Чапаеве.
— А то! — обиделся Зотов. — Я уж и так, и этак, так ведь уперся же… Понимаю, боевой… Но злющий!.. Кого хошь шлепнет, если не по-евонному…
— Никого он не шлепнет, успокойся. Сам-то на взводе, да?
— Ну, есть немного. Посты я поменял. Сколько ждать-то будем? Переморозим людей. Может, часов через пять менять?
— Твоя забота, сам решай, чтоб только без лишнего шума, никак нам нельзя нынче обоз спугнуть. Оружие позарез нужно. У меня, — по кобуре похлопал, — два патрона в остатке.
— Ну и шажок у вас, товарищ командир, я за вами, что дворняжка, вприпрыжку…
В штабе не только Никитин, но и танкист Петр Карпенко, командир заболотского взвода, и капитан Сумаков — второй капитан в кондрашовском отряде, человек настолько неприметный, что Кондрашов и лица бы его не припомнил, если б речь зашла в отсутствие… Старшина Зубов, формально назначенный при расселении по деревням командиром тищевского взвода, роль свою «взводную» исполнял добросовестно, успешно совмещая ее с прямыми «старшинскими» обязанностями. Тридцати лет от роду, выглядел старше, с офицерами держал себя на равных, но без панибратства. Боевой опыт у него, безусловно, был, но никто о том от него и слова не слышал. Знать, у многих, как и у Зубова, имелись свои причины не распространяться относительно личных «успехов» в той войне, что началась для всех одинаково — постыдным сюрпризом.
Капитан Сумаков — совсем «темная лошадка» малого офицерского «корпуса» отряда имени товарища Щорса, на корточках перед раскрытой топкой раскуривал трубку, набитую какой-то вонючей дрянью, и, как ни старался выдыхать прямо в топку, вонь расползалась по блиндажу, а он лишь виновато оглядывался… Знать, приперло…
Никитин притулился в углу, и, когда свет лампы падал на лицо — танкист Карпенко, пригнув голову, расхаживал туда-сюда, — глаза его сверкали… И не столько злобой, сколько обидой. Так показалось Кондрашову, при появлении которого в блиндаже все быстро переместились к столу, и лишь Сумаков замешкался с трубкой, оставил в потухшей топке.
— Ну что, отцы-командиры, опять разногласия? Брать Берлин или разбомбить до каменной крошки? Лично я за то, чтоб разбомбить.
Нет, настрой сбить не удалось.
— Кто доложит ситуацию?
— Известно кто — политрук, — тихо, не без ехидства сказал капитан Никитин, — он у нас ответственный за военную политграмоту.
— Могу и я, — отвечал Зотов, на капитана не глядючи. — В общем, такое дело. Сегодня еще двое из мобилизованных на построение не явились…
— Не мобилизованные, а призывники! — резко перебил капитан.
— Пусть призывники. Короче — есть мнение, что, когда до дела дойдет, все попрячутся и разбегутся. А дальше — тут уже и разногласия. Мои ребята гарантию дают, что хоть сегодня всех попрятавшихся отыщут и в отряд приведут. И присяга чтоб. А уж после присяги другой спрос. А вот капитан Никитин требует, чтобы отыскать и при деревне хотя бы двоих расстрелять показательно за дезертирство. Лично я против. Другие пусть сами скажут.
— Чего стоим? Ноги строги. А все великие мысли на заднице рождались. Ньютон, к примеру, сидел под яблоней, когда его яблоком по башке. И Архимед в ванне… Ванны тогда сидячие были. Не хватает? Ну, я, как командир, поторчусь на ногах, мне сейчас уши важнее — мнения слышать да решения принимать.
Хотя блиндаж и строился под Кондрашова, только все равно просчет — голова упиралась. Но если ноги пошире, по-командирски расставить да фуражку снять, то самый раз.
— Вот так. Сидим, значит, и соображаем. А что первое соображаем? — Кондрашов чуть наклонился над капитаном Никитиным. — А имеем ли мы право, мы, никому не известный отряд окруженцев и всяких прочих, осуществлять официальный призыв? И не в регулярные части Советской армии, а в отряд, хотя и славного имени товарища Щорса? Ну, кто у нас самый грамотный законник?
Капитан Сумаков, сидевший на пне, отозвался робко:
— Кажется, не имеем… Агитировать… Так сказать, на добровольной основе… А призывать… не знаю…
— Зато я знаю. Для чего историю расскажу. Короткую. У меня тогда еще почти полроты оставалось. Подобрались к одной тихой деревне. Голодные как собаки. Пошли на разведку втроем. В приличный дом заходим, мол, окруженцы, к своим пробираемся, пожрать бы чего, там в леске еще несколько человек. Так, на всякий случай сказал, что несколько. Хозяин, честный советский колхозник, руки вразмашку, дескать, конечно, отважным бойцам непобедимой Красной Армии последнего куска не жалко. Ведите всех, чем сможем, утолим. Говорю: да они все сплошь раненые, вы нам в мешочки накидайте, чего не жалко, сами разберемся. Ну зачем же, говорит, лесочек, вон сеновалище какой, все поместитесь, и тепло, и мягко, а пораненьку и двинетесь далее. Хорошо, говорю, до вечера посидим в леске, мало ли что, а к вечеру к вам переберемся. Накидали они с женой нам в мешки… Дети у них… Старшему не то пятнадцать, не то шестнадцать… Из лесочка видим: тот, что старший, коня выводит, седло кидает и галопом в сторону района. К вечеру ближе папаша нет-нет да и выйдет на зады, ладошкой солнышко перекрывает, нас высматривает. А как солнышко за бугры, окружили мы доброе колхозное хозяйство, и долго ждать не пришлось. На двух машинах, на наших ЗИСах, полны кузова… Немцы, думаете? Нет, дорогие мои партизаны. Вчерашние советские колхознички, трактористы и полеводы с винтовками, пьяные, песню про Катюшу орут и прямехонько к дому гостеприимца нашего. Только он ничего им объяснить не успел, мы эту рвань за десять минут разложили у него перед домом. Старшенький пытался огородами уйти, поймали и расстреляли обоих, дом спалили дотла и, на вой хозяюшки ноль внимания, говорим деревенским: если есть кто жалостливый, возьмите эту падлу, все равно порядки у вас теперь новые, пусть батрачит с утра до вечера, чтоб щенков своих прокормить. Из них, может, еще люди получатся.
