Быстро шла по утоптанной золотистой дороге, обходя редких гуляющих, мужчин в панамах, женщин в цветных платьях и детей с марлевыми сачками. И, оставшись одна, там, где мягкие колеи изгибались, упираясь в небо на подьеме дороги, обрадовалась, рассеянно осматриваясь по сторонам. Ей наплевать! На то, кем стал и кого держит за руку. Правда, наплевать. Вчера еще думалось что-то об Олеге, стесняло дыхание, мучило, а сегодня вдруг отпустило. Да пусть его, это его жизнь и он ее выбрал.
«Так почему ты бежишь, все быстрее, Инга, и смотришь по сторонам, чего ждешь?»
Она резко остановилась, дергая с головы надоевшую кепку. В глазах наплывали слезы, мешая смотреть, но она не стала их вытирать, потому что вдруг пришел ответ, такой грустный и безжалостный. Тогда, Инга, из-за скалы вышел Горчик, и закричал тебе гадости, кривляясь. Потому что не мог, что ты влюблена в другого. Понимал, он просто пацан, а ты любишь — художника, красивого и талантливого. Но каждый раз оказывался рядом, дергал, беспокоил, сердил. Был, в общем.
Он тогда был.
— Ах, черт, — прошептала, и пошла дальше, медленно, глядя через слезы на степную дорогу.
А думала, время вылечит. И тут вдруг, когда казалось, почти все прошло, и стало мягко печальным, случился обвал. Лавина. Шторм. Стихийное бедствие. На бедную голову Инги Михайловой.
— Все снова, что ли? Ах, черт и черт!
Во дворе быстро прошла мимо Гордея, забыв прикрыть расшатанную калитку. Сунулась в комнату к мальчикам, но там на топчане валялся сладко спящий Васечка, раскинув руки, покрытые цветными драконами и черными иероглифами. Выскочила снова во двор и, встав напротив Гордея, сказала деловитым сильно дрожащим голосом:
— Кладовка. Или чулан что ли. Какой…
Старик посмотрел на ее прыгающие губы и, взяв за плечо, потащил в обход дома. Втолкнул в маленькую времянку, темную, с одним кривым окошком, сказал:
— Крючок тут, снутри.
И захлопнул облезлую голубую дверь.
Инга накинула крючок, села на продавленный пыльный диван и, глядя на газовую плиту, заставленную старыми казанками, заплакала.
* * *
Мороженое в маленьком кафе было очень вкусным. Инга ела медленно, вытянув под белый столик ногу и расправив на бедрах тонкий цветной подол. Черпала ложечкой зеленоватую фисташковую мякоть, вдумчиво отправляла в рот. Потом отламывала кусочек черного шоколада. Потом запивала апельсиновым соком из высокого, потеющего холодной слезой стакана.
Мимо на городской пляж шли выспавшиеся послеобеденные люди, вели детей, втиснутых в надувные круги. Рядом щелкали выстрелы в летнем тире, играли сразу три музыки, из разных киосков, перемешивая себя.
Инга ела и думала. Очень хорошо, что получилось выплакаться. Гордей понял, помог. Наверное, этого она и ждала от Петра, не мужского внимания, а просто понимания и помощи. Человек человеку. Но, глотая ледяную мякоть, покачала головой. Человеки все же делятся на мужчин и женщин. И ей — женщине нужно не только понимание и сочувствие той же Виолки, или даже Вивы, или дежурный звонок мамы Зойки. Ей нужна забота мужчины, то, что привычно называют мужским плечом. Славно, что за пределами прицельной жажды заиметь своего мужчину, окружить его заботой, в ожидании ответной поддержки, есть еще просто мужчины, пусть даже это странный старик в истрепанных трусах, дед Маугли-Гордей.
Чудесно и совершенно удивительно, что в ее судьбе встречаются люди, иногда буквально мелькая и идя дальше своей дорогой, и делают что-то, чего ждет она от других, тех, кто ближе. Гордей, который понял и дал ей выплакаться, спрятав от шумных мальчишек. А еще та толстая проводница, ну да, она не мужчина, тут ты непоследовательна, но вернемся туда, к человекам, двадцать лет прошло, а помнишь, как она укрыла тебя в пустом чистом купе. Жена Петра Наталья, которая могла бы устроить скандал, а вместо этого забрала домой, накормила и выслушала. Да всех не перечислишь. Вот тебе знак, Инга Михайлова, о том, что мир намного больше, чем ты сама. Связи в нем прихотливы и, кажется, перепутаны, но они просто вне твоего ума, кинуты далеко. Сережка тоже встретил Ивана и Лику, когда это было совершенно необходимо. И так далее-далее.
Она допила сок, поднимая лицо навстречу высокой фигуре в белом, что шла к ней, огибая столики.
За-ме-ча-тель-но, что Гордей сегодня помог. Теперь она может смотреть и говорить. Нормально, как обычный человек.
— Привет, Петр…
— Ну, здравствуй, Инга.
Он сел напротив, улыбнулся, разглядывая спокойное приветливое лицо. Сказал, вопросительно протянув фразу:
— Ка-акими судьбами…
— У меня тут дела. И немножко отдых. А ты?
Он почти не изменился, подумала, ожидая ответа. Слегка подсох, но это летнее, от солнца, а вообще чуть раздался вширь, наел небольшой аккуратный живот, упакованный в светлую щегольскую рубашечку. И лицо, темное от загара, стало чуть оплывшим, с резкими, но тонкими неглубокими морщинами.
— Что смотришь? Постарел?
Она пожала плечами.
— Не так чтобы. Стал старше, да.
Он расправил плечи, выпрямляясь, и хмыкнул с некоторой досадой.
— Ах да. Забыл, ты же только правду и ничего, кроме правды.
Инга терпеливо молчала. Встать бы и уйти, но первая ввязалась, полезла ночью шпионить, и сегодня утром подглядывала за их солнцепоклонничеством. Он имеет право высказать какие-то претензии, а она покаянно их выслушать.
И будто поняв ее мысли, он нагнулся, кладя на пластик темные руки.
— Слушай. Я не знаю, чего ты хочешь. И не знаю, как быть, честно. Пуститься в воспоминания? Ах, вот было так было… Или что? Или есть еще что-то?
Конец фразы снова повис вопросительно. Да он же никак не спросит про Олегу, развеселилась Инга. Полагает, она из-за этого явилась и мозолит ему глаза.
— Петр, если думаешь, что я стану знакомить тебя со своим сыном, ты ошибаешься. Не буду. Так получилось, случайно — я тут и ты тут. На том и разойдемся. Если тебе по-человечески нечего мне сказать.
И по его лицу вдруг увидела — ошиблась. Он удивился, смешался, и кажется, разозлился. Поднял руку, перебивая:
— При чем тут!.. Да, извини. Я понял. Хорошо.
Инга растерялась. Медленно скребла ложечкой, выбирая остатки мороженого. И он, еще до того, как поняла ошибку, уже заливаясь под смуглой кожей горячей краской, церемонно и скованно произнес:
— Я понимаю, претензии. Ты можешь предъявить и потребовать. Но ты не должна забывать, встреча с тобой, та, давняя, она многое изменила во мне. И мои размышления легли, так сказать, в основу. И я посчитал себя вправе… В конце-концов, это мое видение мира и мое вдохновение, разве нет? И если оно сработало вот так, то…
— Подожди. Стой! Ты про, ты про свои картинки, что ли? Про девственную деву на буклетах? О-оххх…
Она бросила на стол ложечку и расхохоталась. Петр обиженно положил ногу на ногу, покачивая кожаной сандалией.
— Не вижу ничего смешного. Да, я о направлении моего творчества. Извини, а что я мог подумать, а? Явилась ночью. Под покровом… Ведь не пришла же днем, с открытым забралом.
— Да прекрати немедленно! Я уписаюсь сейчас. Забралом…
Она вдруг стала Олегой, мысленно завопила, распахивая серые глаза и выделывая руками, ыыыы, забралом под покровом…
И почти всхлипывая, махнула рукой на обиженного Петра. Отломила еще кусочек шоколада.
— Слушай, а давай напьемся? Ну, не так, чтоб в грязь, а просто, возьмем бутылку белого. Или две. И пару часов поболтаем. Отпразднуем.
— Что отпразднуем? — осторожно спросил Петр, приглаживая темные, с красивой сединой волосы.
«Что мне на тебя наплевать»…
— Встречу, — честно ответила Инга, — ну и еще я хочу услышать живого Петра, настоящего, а то ты какой-то прям каменный гость.
Собеседник помялся, аккуратно поменял ногу, разглаживая белую ткань на колене.
— И ты ничего не будешь требовать, и никаких там разборок? — уточнил, внимательно глядя на ее улыбающееся лицо.
— Господи, Петр. Я всегда говорю правду. Вот она — я ничего от тебя не хочу. Понимаешь? Ни-че-го. Просто — посидеть и поговорить, как человек с человеком. А потом разойтись еще лет на двадцать.
За тонкими столбами, держащими провисшую маркизу, шли и шли люди, смеялись и орали детишки, мальчики проносились на скейтах, и вдруг важно прошествовал дед Мороз в сатиновой красной шубе на голое тело, осеняя смеющихся посохом, украшенной картонной сосулькой.
На столике в пузатых бокалах бежали вверх светлые пузырьки, суетясь. Инга брала свой бокал, отпивала, с удовольствием чувствуя, как пойманные пузырьки щекочут язык. Слушала. Улыбалась мирно. И Петр, забывая вилку с наколотым на нее кусочком авокадо, увлекаясь, говорил и говорил. Опять, как когда-то, но тогда она слушала горячо, перетекая в него, страдая его страдания и восторгаясь его восторгами. Любила. А сейчас смотрела ласково. И безопасно.
