Мы уже хотели встать из-за стола, когда к нам с подносом подкатил программист Гейгер Аркадьевич. Он еще издали кивал, улыбался. Плешивая голова его розово светилась.
— Привет гениям информации и переводов, — немного в нос проговорил он, снимая с пластмассового подноса тарелки и стакан кофе с молоком. Лицо его приняло скорбное выражение. — Надо бы помянуть незабвенного Егора Исаевича… — он с хитринкой заглянул в глаза. — У меня есть в письменном столе тайничок… Помянем?
Мы переглянулись с Великановым: по его лицу я понял, что он не против, но пить в рабочее время в институте?.. Я решительно отказался. Поколебавшись и не так уверенно отклонил приглашение и Геннадий Андреевич.
— Сейчас у нас период безначальствия, — затараторил Гейгер Аркадьевич. — Нам все можно… Еще даже исполняющего обязанности директора нет.
— Ты плохо осведомлен, — усмехнулся Великанов.
— Как, уже есть и. о.? — изумился тот. — Быть не может такого! Я бы знал…
Небольшие темные глазки его забегали. Он явно расстроился. Гейгер всегда все узнавал в НИИ раньше других и очень гордился этим. А тут такой удар… Настоящее имя его было Григорий, но все в институте звали его Гейгером. Невысокий, сутулый, с круглым брюшком и тонкими, аккуратно подбритыми усиками над верхней губой, он семенил на коротеньких ножках по коридору и, останавливая сослуживцев, впрямь трещал, как счетчик Гейгера. С лица его никогда не сходила подобострастная улыбочка. Женщинам он всегда говорил комплименты, даже Коняге Грымзиной, на которую ему приходилось смотреть снизу вверх: «Вы нынче очаовательны, Евгения Валентиновна! Все молодеете и молодеете. Не иначе как владеете эликсиром вечной молодости?» При виде Альбины Аркадьевны столбенел, закатывал глаза, хватался рукой за грудь, где сердце, и приглушенным, с бархатными нотками голосом ворковал: «Гоубушка, вы не имеете права быть такой красивой! Что вы делаете с нами, бедными мужчинами? При виде вас я проклинаю свой возраст: почему я не молодой?»
Уткина, у которой хоть и крайне редко, но иногда прорывалось чувство юмора, однажды посадила его в калошу: «А что, разве в молодости вы были высоким и интересным?»
В мужских компаниях Гейгер Аркадьевич любил поговорить о женском поле, по-кошачьи прищуривая свои будто глянцевые глаза и проводя указательным пальцем по седому шнурку усиков, он изображал из себя этакого сердцееда. Ему около шестидесяти, недалеко до пенсии, а он мелким бесом подкатывался к молоденьким лаборанткам, не гнушался и матронами среднего возраста. Я знал, что у него есть жена и двое детей от первого брака. Одевался он по последней моде, а вот обувь носил пенсионную. Говорил, что из-за застарелого радикулита нагибаться трудно. Однако, глядя, как он увивается вокруг начальства, я бы не сказал, что у него с поясницей не в порядке: Гоголевой, Федоренко и Скобцову он кланялся еще издалека. Начальство его притягивало к себе, как магнит. Он сам признавался, что любой руководитель внушает ему величайшее почтение. Помню, как-то с покойным Горбуновым мы всем институтом выезжали за Гатчину в подшефный совхоз на уборку картофеля. Гейгер Аркадьевич пристроился в борозду рядом с директором и из кожи лез, стараясь насмешить того анекдотами и забавными историями. Рассказывали, что как-то, подвыпив, — а Гейгер был любитель заложить за воротник, — он стал рассказывать гадости про Горбунова одному из сослуживцев, трезвый бы он такого никогда не позволил. И надо же случиться, что впереди прогуливался сам Горбунов с женой и дочерью, — дело было в дачном поселке, — услышав нелестные слова в свой адрес, директор остановился, повернулся и вперил свои разгневанные очи в Гейгера Аркадьевича. И тот, сразу протрезвев и обомлев от ужаса, ничего лучшего не придумал, как пасть на колени и, простерев руки к Горбунову, как к божеству, воскликнуть: «Прости, отец, старого болтуна! Каюсь, каюсь, каюсь!» А когда тот, заметив, что Гейгер пьян, отвернулся и пошел дальше, программист на коленях пополз за ним и одновременно со стенаниями рвал на плешивой голове седые волосенки…
Конечно, умный Горбунов не придал этому никакого значения, но Гейгер Аркадьевич с месяц появлялся в институте с похоронным выражением на лице, говорили, что от расстройства даже выпивать перестал, караулил Горбунова в коридоре, а поймав, униженно просил прощения. Великанов тут же стал называть его Акакием Акакиевичем, но новое прозвище не привилось: Гейгер перевесил. Кстати, Гейгером прозвал его все тот же Великанов. Тихий скромный Геннадий Андреевич награждал сослуживцев прозвищами, которые подходили им, как подогнанный по фигуре костюм от хорошего портного.
А Гейгером прозвал его Великанов за то, что программист имел собачий нюх на различные передвижения по работе, новые назначения, повышения в должности. Тут же начинал обхаживать выдвиженца, льстить ему, тащить в ресторан или к себе домой, где его жена, как он утверждал, подавала на стол «сногсшибательную» баранину в горшочках. Подвыпив и став болтливым, похвалялся: «Кто побывал в моем доме, тот далеко пойдет по службе!..»
Забыв про еду, программист переводил глаза с меня на Великанова, тонкие усики его изогнулись в усмешке.
— Кого же назначили? — спросил он.
— Угадай, — усмехнулся Геннадий Андреевич.
Я тоже смотрел на него с удивлением, мне он не сообщил эту последнюю новость, наверное слишком был убит утратой своего реферата.
— Федоренко — хозяйственник… отпадает, — заговорил Гейгер Аркадьевич, — Гоголева — баба, ее вряд ли назначат… Женщина — директор института, смешно! Что у нас, умных толковых мужиков мало?
— Кого же ты прочишь? — Великанов с интересом смотрел на него.
— Остается Артур Германович Скобцов, — Гейгер почтительно склонил плешивую голову. — Большому кораблю — большое плавание.
— Скобцов — большой корабль? — не выдержал я. — Да он на катер-то не потянет!
— Значит, не он? — смешался программист. — Может, со стороны пришлют варяга?
— Гоголева исполняет обязанности директора, — Геннадий Андреевич, не скрывая насмешки, взглянул на программиста. — Где же твое хваленое чутье, Гейгер? И ЭВМ тебе ничего не подсказала?
— И. о. — это еще не директор, — уткнулся тот в тарелку с лапшой и котлетой.
— Будет Гоголева директором, — сказал Велика нов. — Умная женщина, известный ученый, кому и быть, как не ей?
— С женщиной еще проще будет поладить, — повеселел Гейгер Аркадьевич. — Цветочки, комплиментики… — он самодовольно усмехнулся. — Уж я-то знаю, как найти подход к женщине.
— Ты найдешь… — заметил Геннадий Аркадьевич.
— Я люблю начальство, — вдохновенно заговорил программист. — Есть в любом руководителе нечто такое, что меня восхищает! Кто мы по сравнению с крупным начальником? Винтики-болтики! А начальник — личность, государство. Одна его подпись на документе может сделать рядового человека счастливым или несчастным… От начальства исходят флюиды, я их чувствую и… благоговею перед начальством. Другие скрывают, а я честно в этом признаюсь: люблю начальство! Преклоняюсь перед ним.
— Перед Горбуновым, говорят, стоял на коленях, — сказал я.
— И перед Ольгой Вадимовной встану, если надо будет, — торжественно изрек программист. — Она достойна всяческого поклонения: добра, красива, известный ученый.
— Ишь ты, как запел! — подивился Великанов. — Быть тебе ее адъютантом…
— Пажом, — поправил я. — Григорий Аркадьевич будет на балах-маскарадах носить шлейф ее докторской мантии…
— Фаворитом бы лучше, — рассмеялся Геннадий Андреевич. — Да вот росточком ты, Гриша, не вышел, и волос на голове почти не осталось!
— Как вы можете так? — укоризненно посмотрел на нас Гейгер. — Ольга Вадимовна, как жена Цезаря, вне подозрений. Как истинный ученый, она думает о высоких материях…
— Пошли, — кивнув мне, поднялся из-за стола Великанов. — Не будем мешать Грише, пусть сочиняет оду Гоголевой…
Мы еще немного поговорили с Великановым в коридоре и разошлись по своим кабинетам. Меня расстроили последние слова Геннадия Андреевича: он сказал, что у Скобцова тоже есть шансы стать директором и тот из кожи будет лезть, чтобы добиться высокого поста. Мне не хотелось думать о переменах в институте: нашего отдела они вряд ли ощутимо коснутся, но, хотел я того или нет, мои мысли снова и снова возвращались к Скобцову: это, конечно, не тот человек, который мог бы руководить таким крупным институтом, как наш. Горбунов был крупнейшим ученым, авторитетнейшим руководителем. Обходительный с сотрудниками, справедливый, он создал в институте здоровую рабочую обстановку. У нас не было склок, группировок, не досаждали нам различные ревизии и комиссии, разбирающие жалобы и заявления. Большая тройка — директор, парторг и профорг никогда не конфликтовали по важным принципиальным вопросам. И такие умные интриганы, как Скобцов, в такой обстановке не могли развернуться. Ведь кляузы, интриги, склоки процветают лишь там, где создается благоприятная среда. Для этого нужно немного: слабый, мнительный руководитель, вокруг которого группируются подхалимы и сплетники. Как правило, это плохие работники, ищущие спокойной жизни и защиты под крылышком у начальства.
