А он поперхнулся – вот ведь напасть, царица небесная! Да так долго и сильно: весь красный, и глаза повываливались.
«Скорую» вызывали.
А они как приехали и к жизни его повернули, так и начали расспрашивать, что да почему.
Вот она им про свою страсть и рассказала.
А они как заржали!
Ну вылитые кони, царица небесная!
А тетушке Глафире – слезы, потому как чувствительна она.
Про Сову я вам сто раз рассказывал. Он у нас ракетчик. Командир БЧ-2. Ну и любит он всякие приключения, что совершенно нормально. Вот иду я утром на службу. Мороз. Холодно. Решил я пробежаться. Бегу – вижу, Сова впереди шлепает. А сам Сова маленький и полненький. Я добегаю до него и говорю ему: «Бежим!» – и он, ни слова мне в ответ, побежал рядом.
А этим утром как раз планировалась внезапная тревога. Всех оповестили, и все ждали, но не дождались, так как тревогу не объявили.
Тревогу не объявили, но чувство тревоги у всех внутри осталось. Увидели некоторые по дороге, что два орла в шинелях бегут, и сработало у них внутри затаенное чувство – следом за нами побежали, а за ними еще и еще, и вот уже, разгорячась, мимо нас проносятся в объятьях снежной пыли самые ретивые, и мы, имея их перед глазами, начинаем сомневаться, мы ли все это сдуру затеяли, или тревогу нам все-таки объявили.
– Со!.. ва! – говорю я ему.
– Ну? – говорит он.
– Чего мы бежим?
– Так тревога же!
И тут я начинаю понимать, что Сова, когда я ему крикнул: «Бежим!» – на полном серьезе подумал, что вот оно, началось.
– Да ты что, Сова?! – говорю я ему, продолжая бежать. – Это ж я просто так тебе сказал, чтоб согреться!
– Согрелся? – спрашивает Сова.
– Согрелся.
– А теперь посмотри, сколько ты еще вокруг людей согрел.
И я посмотрел – ох и много их было!
Жил Сова на корабле в пятом отсеке. Там отдельная каюта командира БЧ-2. Захожу я к нему, а он стоит на койке раком с голым задом в направлении двери.
– Ты кто? – говорит мне Сова, не поворачивая в мою сторону головы. Смотрит он перед собой.
Я себя называю.
– А где старпом?
– Какой старпом?
– Ну, наш старпом сюда сейчас должен был зайти.
– Это ты для старпома свою жопу приготовил?
– А для кого же? Он мне только что позвонил и сказал, что сейчас меня накажет. Я сказал: «Есть!» – и теперь жду. Минут двадцать так стою.
Сове вечно спирт на регламент не выдавали. Зажимали, потому что на носу проверка штабом флота и на ракетный спирт командир давно лапу наложил.
А у Совы на регламент должно пойти спирту вагон – фляги, канистры, ведра, баллоны.
На докладе Сова говорил, что к регламенту не готов, потому что спирта нет.
– Как это не готов?! – говорил командир и заставлял Сову рисовать схемы расходования спирта в подразделении.
А на этот спирт уже вся ракетная боевая часть бидон слюней напасла.
Да и флагманские в стороне не стояли.
Сова заложил командира по всем статьям, и ему с самого утра регламентных проверок ракетного оружия звонили все, кому не лень: флагманские, начальник штаба, ракетная база.
Даже крановщик позвонил. Не знаю, при чем здесь крановщик, но он позвонил на борт, наткнулся на командира в центральном и спросил его, не знает ли он, выдали ли Сове спирт.
Командир после этого минут пять ревом ревел, потом вызвал Сову и сказал ему, что сейчас он ему спирт выдать не может, на что Сова спокойно заметил, что сейчас он займет ведро спирта у соседей, но вечером ему надо будет его отдать.
И вот картина: вся боевая часть два стоит на ракетной палубе у открытой крышки шахты, в середине стоит Сова, перед ним – ведро, в ведре – вода, куда Сова для запаха вылил бутылку венгерского вермута – за метр чувствуется.
Сова берет какую-то железку, бросает ее в ведро, полощет там, а потом достает.
Мимо по пирсу идет командир.
– Совенко! – кричит командир. – Что вы там делаете?
– Регламент, товарищ командир! – отважно кричит Сова, уверенный в том, что ни один командир, если он, конечно, не из ракетчиков, не знает, что такое регламент.
– А почему сам?
– Не могу доверить спирт личному составу!
После этого командир говорит, чтоб он зашел к нему за спиртом, а Сова командиру группы, кивая на ведро:
– Вылей, помои. Сейчас нам свеженького дадут.
Только один человек на корабле не любил Сову. Это был командир третьего дивизиона, по кличке Баллон.
Почему такая кличка? Потому что конфигурацией туловища он походил на баллон говна, который состоял у него в заведовании.
Баллон никогда не мылся, и от него исходил запах дохлятины.
– Чем от вас пахнет? – говорил Сова себе под нос, проходя мимо; а в хорошем расположении духа, в море, при смене Баллона с вахты в центральном, Сова мог внезапно его обнять с криком: «Ой, какой миленький!»
На что Баллон в ужасе начинал освобождаться от Совиных объятий, причитая: «Прекратите! Прекратите!»
А после смены с вахты Сова отправлялся в душ – и это при повсеместной экономии пресной воды, при борьбе за эту экономию и развернутом за эту борьбу соцсоревновании.
Сова в трусах и шлепанцах с полотенцем на шее спускался по трапу и, подходя к душевой, вызывал по каштану центральный, и когда в него Баллон отвечал: «Есть!» – говорил с потягушенькой: «Бал-лон-чик!!!» – «Что?! Кто это? Кто у каштана?!» – «Это я». – «Кто? Кто я?» – «Смерть твоя!» – шептал в каштан Сова и, счастливый, отправлялся в душ.
В комбатовке под плакатом «НЕ КУРИТЬ!» сидел комбат второй батареи Костя Перегудов и курил.
Ясно, что плакат висит не для того, чтобы не курили. А для того, чтобы комбату всегда было за что выдрать взводного, а комдиву – комбата.
Наличие или отсутствие плаката ничего не меняло во взаимоотношениях начальников и подчиненных, поэтому в комбатовке курили все.
Пепел Костя стряхивал в специальную пивную бутылку.
До совещания у командира дивизиона было еще пятнадцать минут, и товарищи офицеры привычно расслаблялись перед поркой. В эти сладкие минуты каждый думал о чем-то близком и далеком одновременно. О том, что непременно находилось за забором части. По распорядку дня рабочий день после совещания заканчивался.
В действительности же после совещания наступало самое горячее время суток, когда нужно не только «устранять недостатки» (что само по себе не занимает много времени), но и «представлять результаты» и, наконец-то, опять «устранять» – словом, говно, а не жизнь.
Думать об этом не хотелось.
Затолкав в бутылку то, что уже не раскуривалось, Костя посмотрел по сторонам. Посылать до мусорного бака лейтенанта не хотелось. Могут не понять. Звать дневального – можно привлечь внимание кого-нибудь из начальства.
Всему свое время.
Взгляд Кости остановила на себе открытая форточка кабинета дивизионного командира, под которой сидел тоже командир, но первой батареи, Саня Ляхов.
– Спорим, – сказал Костя, – что я попаду вот этой бутылкой в форточку?
Лейтенанты притихли.
Саня оторвался от ведомости и посмотрел через всю комбатовку на Костю, на бутылку, потом на форточку.
– Не попадешь, – было его резюме.
Лейтенанты приуныли. Им было совершенно ясно, что слюнявые брызги комдива им сегодня гарантированы.
Комбатам, у которых в их неполные тридцать лет было уже четыре войны на двоих, на командирские слюни было совершенно начхать. Пари их уже поглотило полностью, а о последствиях они думать не привыкли.
– Ставлю ящик пива, нет, два ящика, – сказал Саня, – что не попадешь.
Такая мелочь, как стекло, никого не волновала.
Костя залепил горлышко бутылки жвачкой, чтоб она, пролетая над лежбищем, не орошала головы собравшихся свежим пеплом. Сделал ленивый замах рукой с бутылкой… и метнул!
Слабые зажмурились.
Воображение рисовало страшные картины: стекло, дребезги.
Но!
Бутылка не может так долго лететь!
Смелые открыли на пробу левый глаз и осмотрелись. Те же лица.
Бутылки нигде не видать. Костя с ошалевшим видом вперился взглядом в открытую форточку. До него стало доходить. Сначала ему самому было интересно: попадет или нет, но на успех он не рассчитывал.
Попал. Прямо через форточку на стол комдиву. Бутылка развалилась, и охнарики разбежались, как тараканы.
Теперь можно было орать.
– ОФИЦЕРОВ!!! В ШТААААБ!!! – заорал комдив.
Тетушка Глафира и ее муж, Егор Палыч Колабеда, приходятся мне соседями. Одно наслаждение наблюдать за тем, как они украшают свою жизнь.
Правда, Егор Палыч, человек размеров куда как внушительных, не очень-то подвергает себя всякого рода колебаниям, зато тетушка Глафира хлопочет за двоих. У них всегда пахнет вкусным снадобьем: борщом или же шкварками, а на окнах чистота, занавесочки с вышитыми колокольчиками и герань – она сейчас же цветет, и монстера, и колонхое – все пребывает в радости и покое, и все бы хорошо, если б только тетушка не слушала радио.
Ох уж это радио, одно наказанье. Егор Палыч всегда вздыхает, когда оно вторгается в его жизнь, но тетушка слушает диктора с вниманием, достойным архангела Гавриила, особенно если дело касается погоды или рецептов кулинарии. И объявления она тоже слушает, а как же. А тут из него сообщили, что хорошо бы к восьмидесяти годам оформить себе инвалидность.
