— Поработаем на чистом воздухе, выпьем, закусим… — уговаривал он сослуживцев.
Всем понравилось такое предложение.
Была весна. Первомайские праздники на этот раз выдались долгими, и наша общественность была не прочь порезвиться на свежем воздухе. Зная скупость директора, водку брали ящиками. С закусью, как всегда, было слабовато, что, может быть, сыграло решающую роль в последующих трагических событиях.
Словом, на этом злополучном пикнике наши сослуживцы так загуляли, что пропили всю общественную кассу взаимопомощи, потеряли в лесу казенный магнитофон и в довершение всего спалили дачу.
— Тоже мне, дача! — ругались они потом. — Сырая развалюха. Спать негде, жрать нечего, печь дымит. Жаль, что не спалили вместе с хозяином. Отличный был бы фейерверк в честь нашего освобождения.
Директора в результате хватил удар, настолько внушительный, что он в скором времени и скончался.
— Туда ему и дорога! — дружно отмахнулись сослуживцы, навсегда вычеркивая из памяти гнусный образ своего шефа.
Да, печален был его конец, но закономерен. Все-таки и наша паскудная реальность имеет свои законы возмездия. Уже трудно представить себе, что справедливость, добро и порядок тут могут восторжествовать (откуда бы им вдруг взяться?). Так пусть хотя бы торжествует закон возмездия. Пусть все мы получим сполна, потому что все мы замешаны на одном дерьме. Пусть приходит он, Страшный Суд, — на него одна надежда.
Люся Брошкина, расхристанное, растерзанное, суматошное и сумасбродное существо, писала стихи и, наверное поэтому, постоянно жила в угаре собственных страстей. Она мне всегда напоминала муху в банке, которая пронзительно жужжит и отчаянно бьется о стекло в поисках выхода.
Как в любом женском коллективе, разговоры в нашей шарашке постоянно вертелись вокруг любви. Господи, в каком только виде она тут не предъявлялась! Ни одна самая буйная фантазия, ни один самый злостный абсурдист в жизни не додумался бы до столь диких и фантастичных форм.
Однажды нашим феям пришло в голову похваляться своими мужьями и любовниками. Все они, конечно, знали, что ничего особо примечательного их благоверные собой не представляют, да и само их наличие весьма условно и сомнительно, однако хвастались — такой на них нашел стих. Хвастались наперебой, горячо и самозабвенно. Не берусь передать, что они несли, под рукой не было магнитофона.
Они так разошлись, что стали приносить на службу фотографии своих благоверных, разумеется в самом выигрышном варианте.
И тут одна умница изловчилась и приволокла изображение своего возлюбленного, упрятанное в розовый пластмассовый шарик. Обычно таким стереометодом фотографируют детей. Любовник в розовом шарике — это само по себе дико и смешно. Но каково же было наше обалдение, когда мы заглянули в глазок и увидели его. Первая баба подавилась и зашлась в кашле. У нее, как видно, перехватило дыхание, и она, вся красная, выскочила прочь. Все нетерпеливо стали выхватывать шарик друг у друга и вначале даже не хохотали от изумления. Там, внутри, на фоне сияющего морского пейзажа стоял здоровенный бугай в тельняшке, но почему-то со спущенными штанами. Причинное место заслуживало внимания. Но самое удивительное, что дама, которая увековечила достояние своего возлюбленного в этом розовом мавзолее, юмором не отличалась и, даже наоборот, была на редкость суровая и унылая особа. Хотите — верьте, хотите — нет, но упрятала она свое сокровище в эту капсулу от чистого сердца. Я потом долго ломала голову над этой загадкой и пристально изучала нашу героиню со стороны, но, хоть убей, ничего странного в ее поведении не обнаружила. Она была вполне нормальна, — разумеется, по нашим меркам. Такие дела.
Существует мнение, что разум — от черта, а чувство — от Бога. Но видимо, смотря какие чувства. Навряд ли Бог наделил нас такими чувствами, как подозрительность, склочность, зависть, лживость, похоть и так далее. С другой стороны, и черт не очень-то постарался скрасить эти низменные страсти хоть каплей разума или логики. Однако мы весьма довольны своей коммунально-склочной чувственностью и с великим недоверием, даже подозрительностью, относимся к людям, которые не привыкли афишировать свои страсти или хотя бы обсуждать их публично.
Таким недоверием всегда была окружена Ирма. Ходили слухи, что она стукачка, хотя было совершенно неясно, что такого можно было настучать, чего не знали бы все вокруг.
— Я чувствую, что здесь что-то не так, — глубокомысленно замечала начальница. — Не лежит у меня душа к этой машинисточке.
Эта расчетливая, осторожная и подозрительная партийка жила в образе широкой натуры и вполне искренне обижалась, если кто-то не доверял этому ее образу. Ирма не доверяла, не разговаривала с начальницей по душам и не открывала ей свою подноготную. Это было подозрительно.
— Да при чем тут ваши чувства? — однажды взорвалась я. — Ирма прекрасный работник, а ваши чувства — ваше личное дело!
— A-а, и вы с нею заодно? — И начальница смерила меня прицельно-оценочным взглядом следователя, по которому я тут же поняла, что ее классово-партийное чутье обострилось. Кого-кого, а своих врагов они научились узнавать в лицо. Спорить с ней было опасно.
Но я опять отвлеклась. Вернемся к проблемам любви, к проблемам того отвратительного, бессмысленного и бестолкового спаривания, которое даже проституцией-то назвать нельзя, потому что проституция стоит рангом выше, уже в силу определенности этого понятия, где сами собой подразумеваются деньги, судьба, рок, иногда — темперамент, то есть факторы, напрочь отсутствующие в нашем повальном социальном блядстве.
Проблемами любви в нашем коллективе особенно была озадачена и озабочена Люся Брошкина по кличке Стихийное Бедствие.
Это любвеобильное существо было похоже на суматошную белую мышь или ошалевшего мартовского зайца. У нее была вечно опухшая со сна или с перепоя круглая мордашка, на которой, как голубые пуговицы, торчали круглые испуганные глазенки. Красные веки с неизменной слезой: то ли от избытка чувств, то ли от ядовито-зеленой краски, которой она их подводила. На голове Брошкина носила вечно съехавший набок парик. Волосы у нее были вполне нормальные, но она скупала парики в неограниченном количестве, тратя на них все свои деньги, предпочитая самые невероятные оттенки — от голубого до фиолетового.
— Вместо одного такого парика можно купить отличные сапоги! — возмущалась Клавка-Танк, ее лучшая подруга.
— Знаю, — гордо соглашалась Люся. — У меня самые лучшие парики, каждый — восемьдесят рублей. — И она продолжала скупать парики, нимало не заботясь о своей обуви, стоптанной и грязной.
Из одежды Брошкина предпочитала бальные платья, желательно с люрексом. Из декольте частенько выглядывал капроновый чулок, который она запихивала в бюстгальтер, чтобы увеличить объем груди.
Ела она что придется, где придется и как придется. Заглатывала пищу не прожевывая, не различая ее вкуса, жадно и бестолково. Любила всякую гадость вроде вокзальных пирожков, отчего обычно страдала желудком.
От нее постоянно воняло кошкой. Чтобы перебить этот запах, она обильно поливалась духами, но такими плохими, что у всех вокруг начинало першить в горле.
Она работала у нас ретушером, и работала ужасно, постоянно опаздывала и бюллетенила, все перевирала, теряла и путала, а главное — своими сумасбродными выходками не давала работать окружающим.
По утрам она была просто невменяема, потому что, страдая бессонницей, на ночь глотала огромное количество снотворных, от которых потом до обеда не могла прийти в себя и совсем ничего не соображала. Тупая и апатичная, она едва держалась на стуле, на вопросы не реагировала, глядела перед собой в одну точку мертвым взглядом и своим видом напоминала уже не зайца, а скорей висельника. Зеленоватое мертвое лицо ее было ужасно, челюсть отвисала, а изо рта лопатой вываливался прокуренный черный язык.
Но в обед она выпивала бездну кофе, и тупая апатия внезапно сменялась бестолковым лихорадочным возбуждением. Вторую половину рабочего дня она вся бурлила, кипела и клокотала, как молоко на плите. Предметы валились у нее из рук. Вся порыв, мельтешение — она вспархивала на стул с ногами, дергалась на нем, вертелась и кудахтала, отчего стулья под ней то и дело разлетались в щепки.
Бывало, сидит себе тихо, в кои веки работает. И вдруг как подскочит, как завопит дурным голосом:
— О дайте, дайте мне свободу! Я свой позор сумею искупить. Спасу я честь свою и славу, я Русь от недруга спасу! — да как хрястнет кулаком по столу!
Бабы, конечно, ругаются. Кто кляксу из-за нее поставил, лист испортил, кто от неожиданности подавился конфетой, кто радио слушал, кто вдруг хохотать начинал, — словом, шум, гам, бестолочь… Только угомонились и за работу принялись, а Брошкина опять вспархивает со своего стула.
