Так кто же и где же те, кто, не ведая страха, тщился чудеса неба соединить с преступной мыслью злодея, которая, по мнению одного немца, величественнее упомянутых чудес? Сколько их? И надо ли искать?
Решил: искать, чтоб вовремя улизнуть. Шкуру свою спасти.
Кроме нюха и навыков требовался внушающий уважение внешний вид. Костюмы мне сделал портной, когда-то обшивавший моего отца, обувь покупал по академическим спецталонам, всегда был тщательно побрит, пострижен и опрыскан дезодорантом, которым торговали в аэропортах. Для прокормления нищих литераторов существовала, среди прочих, организация под названием «Знание», общество «Знание», буду уж точным. Оно и выдавало лицензии на отстрел групп населения. Каждая стоила 15 рублей, и в период ожесточенно-безуспешной борьбы с зеленым змием такие знатоки, как я, шли нарасхват, в иные дни я зарабатывал по девяносто рублей, домой возвращался без сил, ноги не держали, рука еле-еле проворачивала входной замок, ее хватало только на доставание из серванта коньяка, к которому я припадал. Зарабатывать-то зарабатывал, но деньги бухгалтерия частенько задерживала. Вот и завалился я туда однажды, полный праведного гнева.
Там-то и произошел со мной прискорбный случай, надолго выбивший меня из строя. Внеочередной обеденный перерыв, сижу, жду, рядом какой-то литератор вчитывался в брошюру о мироздании, ничего в ней, слава богу, не понимая. Поерзал и робко спросил, не смогу ли я помочь ему, сущий пустяк: нужен яркий, понятный слушателям пример энтропии, так не подскажу ли я.
Именно в этот день на жестком стуле общества «Знание» доподлинно убедился я, что зачатие и рождение мое связано несомненно с идиотским ржанием лабухов: «…водителям смешно: стоят обнявшись двое, а дождь прошел давно!» Короче, какое-нибудь дерьмо постоянно висит на кончике моего языка.
— Бреетесь? — осведомился я.
— Бреюсь… — радостно подтвердил брат литератор.
— Помазок, вода, крем для бритья в тюбике — этим пользуетесь? Примерно один сантиметр крема выдавливаете на помазок из тюбика.
— Да… — Он слушал очень внимательно.
— Предположим, побрились. А теперь попробуйте восстановить статус-кво. Ну, для начала: использованный крем собрать и загнать в тюбик.
— Не соберу, — убито молвил сосед.
— Собрать-то можно, однако… Мыльная пена растворена в воде, воду можно подвергнуть обработке, извлечь из нее химические составляющие крема. В той же воде найти срезанные бритвой щетинки и имплантировать их в кожу. Еще кое-какие отходы найдутся. Чуть затупленное лезвие можно заострить. Но восстановить ваш прежний, до бритья, облик не удастся. Это и есть энтропия, невозможность вернуть систему в исходное состояние.
Разинувший рот неофит занес всю эту галиматью в тетрадку — глупым карандашом. Еще более глупый обладатель карандаша возрадованно глянул на меня.
— Но, — остудил я его. — Восстановление-то возможно только при гигантских затратах энергии. Одна установка для анализа водного раствора чего стоит. И попробуйте в салоне красоты срезанные щетинки всадить обратно — сколько с вас сдерут?
Сосед нервно провел рукой по щетине на подбородке и щеках и показал свою ученость, забубнил о тепловой смерти Вселенной, о термодинамике и о прочих вымыслах.
Его я успокоил:
— Не умрет Вселенная, не бойтесь. Потому что…
И тут я вскочил, понимая, какая сейчас дурость фонтаном забьет из меня, какая струя блевотины мгновенно окатит коридор. Вскочил — и без разбега бросился на штурм стены перед глазами. Головой нанес я удар по ней, и череп потому не раскроился, что правая рука рефлекторно вздернулась ко лбу. Кровь, однако, брызнула и обильно потекла.
Я рухнул на линолеум под истошные вопли соседа, набежали прервавшие обед граждане общества «Знание», притопали белые халаты, им я принес извинения: «Простите, эпилептический припадок… Как у Достоевского»… И безмерно порадовался тому, что ударом вышиб из головы всю ересь. Всю и всё. Ничего уже не помнил. Кажется, говорили об энтропии? Ну так гляньте в учебник, там все сказано…
Но денег так и не получил!
Шуршали шины троллейбусов, я снял кепку, охлаждая ветром забинтованную черепушку. Встряску голова получила изрядную, стена все-таки вышибла из нее некое подобие искры, которая озарила мой разум, и при свете ее увидел я засевшую в моей правильной памяти газетную статейку о происшествии в каком-то южном графстве Англии, там с интервалом в несколько месяцев один за другим при таинственных обстоятельствах погибли семь сотрудников мало кому известной лаборатории. Над чем работали, до какой отметки втащили камень на гору — ни слова. Вполне возможно, к камню так и не протянулись руки, сотрудники косвенно, краешком, сами того не ведая, приблизились к опасному рубежу, что смерти подобно. Земной, планетный мир состоит из сообщающихся сосудов, и если в США создали первыми атомную бомбу, то она не могла не создаться в СССР, оба государства параллельными курсами шли к военному превосходству, разрабатывая прикладные науки. Но суть мироздания — это не СССР и США, это люди планеты, сляпанные из материи, знание о которой должно самоуничтожиться, погибнуть, как планета при ядерной войне.
Погибали те семеро один за другим с интервалом в несколько месяцев, на конец прошлого века пришлись эти предостерегающие смерти. Жертвоприношение Природе, не иначе.
Неделю провалялся на Пресне, а деньги — где деньги?
Наконец появился я на Губкина, распахнул дверцу холодильника, пошел в кормушку подпитывать славную семейку и уловил там известие: в костромском лесу на охоте погиб доктор наук, человек, которого я зачислил в семерку. (Второй, значит, от Большакова пошел отсчет.) До панихиды в Доме ученых он не дозрел, речи отговорили в институте на Вавилова, гроб довезли до Хованского, и раб божий упокоился.
Но не я, кладезь помойной мудрости. Напрасно тикало, как в мине, во мне предупреждение: «Осторожно! У тебя есть дочь, не бегай по кругу, сойди с дистанции, сядь на обочине, ты же посторонний!»
Думалось, до третьего очередь дойдет не скоро. Месяц, другой, третий… На Губкина я бывал все реже и реже, прихожу однажды — и встревоженная Евгения пальцем ткнула на телефон, сказала, кому надо позвонить. Позвонил, заговорила дочь Соловенчикова, частого гостя академика, от нее услышал: пропал отец, дома нет его четвертый день, не могу ли я помочь в поисках. Голос ничуть не встревоженный, просьба не показалась мне убедительной, помочь ей никак не смог бы, однако выразил согласие.
Трубка положена, про Соловенчикова можно забыть, но нескольких минут хватает, чтоб сообразить: на пропавшего доктора наук академику наплевать, а Евгения — истинно встревожена, потому что постоянный вдовец Соловенчиков (никто уже не помнил ни первой жены его, ни второй) «неровно дышал», попросту выражаясь, на Евгению, впадал при ней в тихую грусть, поэтическую; увидит, вздохнет, воодушевится — и за дверь.
Поехал к дочери, показала она рабочую комнату отца; на книжных полках сплошь справочники, журналы типа «Техника — молодежи» в переплетах за последние годы, ни единой помарки на листках перекидного календаря, квартира трехкомнатная, временно пропавший сполна распорядился льготными метрами жилплощади для остепененных служителей науки, дочь (звали ее Тамарой, Томой, двадцать четыре года, по виду — на улице с такими не знакомятся) сухо предложила чай; как искать и что, каков порядок этого негласного обыска без прикосновения к вещам — это я знал и кое-что обнаружил; время для чая идеальное, пять вечера, файф-о-клок, в разговоре нащупался взаимный интерес, Тамара кончила Институт восточных языков, у меня нашлись для нее кое-какие безобидные вопросики. Посмеялись над моим невежеством, потом она опомнилась, придала себе грусти, и я мягко спросил, а где журналы и книги, настоящие. Ведь перед уходом из дома отец нес в руках какую-то книгу. Какую?
Без вести пропавший доктор наук кормился статейками в научно-популярных журналах, но имел обыкновение хвастаться богатством, дореволюционными журналами, от «Сатирикона» до «Отечественных записок», и под страшным секретом давал их читать, чуть ли не под полой приносил, будто на пожелтевших страницах призывы к свержению власти послереволюционной. Где-то они должны быть, журналы эти?
Тамара-Тома помялась и повела меня на кухню. Подпольная библиотека располагалась там же, в каморке для домашней утвари; доктор наук самовольно перепланировал квартиру, совместив туалет с ванной и тем самым расширив клетушку до нужного размера. На полках — те самые журналы и собрания классиков. Как и получасом раньше, осмотр и обыск по методу слева по часовой стрелке и снизу вверх; рядом дышала Тамара, нечастая гостья в этих закромах. Стыдился, что ли, Соловенчиков чужих глаз, пряча безобидные тома сочинений Горького, Чехова и прочих? Лампа над головой синяя, будто при светомаскировке; кисть Тамары в моей ладошке тепло пульсировала. И все-таки темновато, Тамара ушла за карманным фонариком, свет и пыль показали: нет одного, первого, тома Чехова из собрания сочинений, в последнем, двенадцатом, указано, что в каждом; я закусил губу, чтоб не издать очередного дурацкого возгласа, мне стало страшновато, потому что Соловенчиков оказался втянутым в воронку смерча, пять дней назад он покинул дом с первым томом Чехова, где был рассказ «Двадцать девятое июня», и я теперь знал, кому он понес его, кому вручил, отдал — и не вернулся. И, пожалуй, уже не вернется в эту квартиру; Тамара, рядом стоящая, попугивала полной безженственностью, и все же рука моя в жалости к ней легла на ее полноватое плечо. Дал обещание найти сгинувшего.
