Все это было антрактом в пьесе моей жизни, тихим и спокойным антрактом.
Затем, после одной из ночей, у меня, наконец, появилась кое-какая информация: в клуб приходил Бо Уайнберг, сидел там с компанией, ел, пил, и даже заплатил оркестру. Тогда я еще не знал его в лицо, мне поведали о нем ожившие официанты. Мистер Берман сообщению ничуть не удивился.
– Бо придет еще раз, – сказал он, – не обращай внимания на сидящих с ним рядом – смотри кто будет сидеть у входа!
Спустя два дня мне представилась такая возможность. Бо появился с миловидной блондинкой и парочкой: мужчиной в хорошей одежде и брюнеткой. Они сели на лучшее место, рядом с оркестром. И все обычные посетители, наконец, смогли убедиться, что на этот раз они пришли сюда не зря. Не потому что Бо потрясающе смотрелся, хотя и это отрицать нельзя: стройный, смуглый, безукоризненно одетый, зубы сверкали изумительной белизной и даже свет, казалось, вобрался весь в него и исходил обратно другим оттенком, красным, а и потому, что на его фоне все остальные сразу поблекли. Он с друзьями было одет парадно, будто вся компания решила на пути из оперы домой зайти перекусить. Он приветствовал многих сидящих вокруг, покровительственно кивая, будто являлся владельцем заведения. Даже музыканты появились раньше и сразу начались танцы. Словно по мановению волшебной палочки ресторан превратился в самый настоящий ночной клуб, откуда ни возьмись валом пошли посетители, забившие разом все места. Нью-Йорк сошел с ума. К столику Бо подходили люди и представляли себя и знакомых. Ведь рядом с Бо сидел какой-то известный игрок в гольф, не помню его имя. Гольф не моя игра. Женщины смеялись, дымили сигаретами, окурки заполняли пепельницы с ужасающей скоростью. Странно, но мне показалось, что чем больше народу приходило, тем шире раздвигались стены заведения, тем сильнее звучала музыка и вскоре у меня появилось ощущение, что в мире остался только ресторан – а за стенами нет ни улиц, ни города, ни страны.
В ушах звенело, я носился ракетой, весь в мыле, но все-таки увидел Вальтера Уинчелла, присевшего к Бо за столик на пару минут. Позднее Бо обратился персонально ко мне, сказав, чтобы я передал официантам его просьбу: подлить в бокалы двум инспекторам налоговой службы, сидящим у самой двери на сквозняке. Восторг был полный. После полуночи вся компания решила поесть и я помчался с подносом на кухню – серебряные щипчики с булочками на тарелку – и на обратном пути еле удержался, чтобы не пожонглировать ими под музыку. Звучал блюз, ритмичный и вольный. Но инструкций мистера Бермана я не забывал. Человек, зашедший в ресторан за несколько секунд до Бо и севший у бара, не был Лулу Розенкранцем с бровями монстра, не был он и Микки, шофером с розовыми ушами, он не был тем, кого я мог видеть и запомнить на грузовиках или в офисе на 149-ой улице, и вообще он был не из нашей организации. Маленький и пухлый, он скромно сел у стойки, выкурил пару сигарет, выпил минеральной воды. Послушал музыку, одинокий посетитель, скромный и незаметный. Он ни с кем не говорил и свою шляпу положил рядом на поверхность бара.
Позже, когда утро заглянуло в подвал, пробежавшись лучом по дренажной трубе, мистер Берман поднял глаза от деловых бумаг ресторана и вопросил: «Ну?», глаза, за роговицами очков, спокойны как всегда. Я глядел за тем человеком и видел как тот оставил свой спичечный коробок в пепельнице. Но момента проявить свою смекалку, предъявив его, еще не наступил. Он был необходим мне для окончательной точки.
– Был какой-то залетный! – сказал я, – По всей видимости из Кливленда.
Я так и не поспал в то утро. Мистер Берман послал меня наверх к телефону, дал номер, я позвонил, подождал, пока гудок не прозвенит три раза и повесил трубку. Обратно я принес черный кофе и булочки. Уборщицы к этому времени вылизали ресторан – он блестел в свете одной-единственной лампы над баром, мирный и вальяжный, через густые шторы на входе едва пробивались аккуратные снопики лучей солнца. Частью того, чему я выучился – было быть полезным и видимым, а иногда полезным и невидимым. Второе я выбрал сейчас, потому что мистер Берман потерял ко мне всякий интерес и говорить больше не хотел. Я присел на ступеньки около бара, усталый и гордый за точное выполнение инструкции. Неожиданно появился Ирвинг, а это значило, что мистер Шульц тоже здесь и скоро появится в поле зрения. Ирвинг подошел к стойке, опустил лед в бокал, разрезал лимон на четверти, плюхнул одну вслед за льдом, добавил зельтцерской из шипучей бутылки с носиком-пшикалкой и взболтал содержимое. Проделав все так тщательно, что на поверхности бара не осталось ни капельки, он выпил бокал одним махом и крякнул. Затем он помыл бокал, вытер его полотенцем и поставил на место, в ряд таких же бокалов. В этот момент мне пришло в голову, что вся моя самоудовлетворенность не подкреплена ничем истинно толковым. Дурость и только! Вера в то, что мой опыт прибавил мне весу? Какого? Что я сам есть объект моего опыта, что за чертовщина? И затем, когда Ирвинг подошел к входной двери, в которую стучали, звеня вставным стеклом, и впустил недальновидного пожарного инспектора, который выбрал именно это время и почему, кроме слов разлетавшихся в великом каменном городе о том, что босс мертв или почти умер, будто маленький кусочек пустыни среди цветочного великолепия с пророками древнего племени, я увидел к чему может привести ошибка в мыслях даже перед тем как это случилось, что предположение опасно, что уверенность ложная пахнет гибелью, что этот человек забыл кто он есть – всего лишь пожарный инспектор, забывший свое место в инспекции, и свою незначительность в этом деле вообще. Ирвинг в принципе имел деньги и дело бы кончилось парой долларов и парень бы ушел, но по ступеням спускался мистер Шульц и в голове его билась информация, переданная мной через мистера Бермана. В другое время мистер Шульц мог непредвзято восхититься милой наглостью и дать пожарному инспектору маленькую взятку. Или просто отшить того словами, мол, не нашел ничего лучшего чем заявиться в такую рань, мол, если есть жалобы, иди и строчи в своем департаменте. Он мог сказать, я сейчас позвоню и из твоей задницы, идиот, у тебя в инспекции котлету сделают. Но вышло по-другому: он взъярился и расколошматил голову парня о танцевальный пол. Совсем молоденький парнишка. Кудрявые волосы. Я успел застать его еще живым – на пяток лет старше меня. Кто знает, может у него остались жена и ребенок где-нибудь в Куинсе? Он тоже, как и я, был амбициозен. Так близко перед глазами я еще не видел убийство. Даже не могу сказать как быстро это произошло. Или как медленно. Долго. Самыми неестественными были звуки. Хриплые выкрики предсмертного боя, похожие на рев оргазма, они возбуждали жалость и были уходящими на ту сторону жизни, такими унизительными. Мистер Шульц поднялся с пола и отряхнул коленки. На нем не осталось ни одной капли крови, хотя вокруг головы инспектора, через спутанные волосы расплывалась целая лужа красного. Он подтянул брюки, тяжело дыша, провел рукой по голове, приглаживая взъерошенную прическу и поправил галстук.
– Уберите этот мешок с дерьмом! – приказал он Ирвингу и мне.
Затем ушел к мистеру Берману, в подвал.
Я не мог пошевелиться. Ирвинг велел мне принести пустой бак из кухни. Вернувшись, я увидел, что Ирвинг сложил парня вдвое, коленки к голове, и укутал его же пиджаком, завязав рукава. По-моему, ему пришлось сломать хребет пожарнику – так туго он его сложил. Пиджак скрывал голову, иначе бы я не выдержал. Когда мы запихивали его тело в обыкновенный оцинкованный бак для мусора, оно было еще теплым. Затолкав его внутрь, Ирвинг набросал сверху стружки из ящиков, в которых на складе хранились французские вина и забил крышку кулаком. Мы вытащили бак на улицу, прямо к подкатившей мусорной машине. Ирвинг перекинулся словечком с шофером. Да, городские службы убирают мусор с улиц, а для заведений есть специальные компании – эта машина принадлежала такой. Два парня встали на тротуаре и начали подавать вверх третьему компаньону баки с мусором, тот опорожнял их в чрево огромного контейнера и сбрасывал обратно. Все баки остались стоять там, где им было положено стоять. Кроме одного. Если бы даже вокруг стояла толпа, а откуда ей в такие часы взяться, кому охота наблюдать за работой мусорщиков и ощущать бьющие в нос запахи, то и тогда, в гудении мотора, в гулких ответах баков на бесцеремонность обращения с ними измазанных молодых людей, никто бы не заметил, что грузовик отъехал с одним баком, уложенным прямо в контейнер с мусором, что через час или два весь мусор вываленный на свалку, будет проутюжен трактором под неумолчный гвалт морских чаек.
И Ирвинга и Аббадаббу Бермана угнетало, что то, что произошло, не было запланировано заранее. Их лица выражали недовольство. Не страх, что могут возникнуть непредвиденные трудности и не профессиональное беспокойство. Угнетала сама идея, что вот есть на свете такие идиоты, у которых могут возникать неправильные мысли о себе, о том, какие они сильные и ловкие, и что столкнувшись с такими идиотами их убивать за это не надо! Они ведь не в бизнесе. Спустя какое-то время, даже мистер Шульц огорчился. Было уже нормальное, а не неестественно раннее утро и Ирвинг приготовил два коктейля. Голландец выглядел так, будто случившееся – это крест, возложенный на него, да и на остальных членов банды, которым придется нести его до конца жизни. Интересна была его реакция на событие! Он сказал:
