Слушаться, повиноваться, учиться уворачиваться от ударов. Мне пришлось узнать, что такое плеть, только один раз в жизни. «Вудман» вёз нас в Порт-Артур — моё последнее путешествие из Англии на Землю Ван Димена. На этой ладье Харона все были закованы в цепи и не имели возможности облиться водой, чтобы смыть с себя собственные нечистоты, так как её еле хватало, чтобы смочить губы, но я, такой же, как они, каторжник, ел за одним столом с офицерским корпусом, потому что хирург Родмел сразу меня приметил и сделал своим помощником. Я мог наедаться вдоволь, пить ром за то, что периодически помогал хирургу отрезать кому-то ногу. Когда Родмел скончался от тропической лихорадки, я занял его место. В Хобарт мы прибыли без потерь, довезя чин по чину весь погруженный сброд; понятное дело, мне было весьма не по себе возвратиться туда двадцать три года спустя, в качестве каторжного, несмотря на то, что, в отличие от остальных, мои ноги были свободны от железа.
И там, на юге, вернее, здесь, несмотря на Ваши уверения в том, что я вижу в окно Лантерну, я ни одного дня не провёл в камере Порт-Артура. Меня определили счетоводом в таможенную контору, — шесть пенсов в день, комната и разрешение передвигаться по центру, в пределах города. Затем доктор Росс похлопотал за меня, и я был переведён в редакцию газеты исправительной колонии: там мне даже выделили помощников, единственным неудобством было тягомотное обязательство молиться четыре раза в день.
Почему всё так изменилось? Возможно, я слишком сильно хотел переустроить мир, вместо того, чтобы попросту скрыться, а он такого не прощает. Вы, доктор, тоже называете это свойственной сумасшедшим навязчивой идеей. Я сошёл с ума, когда мы вернулись из Италии в Австралию в двадцать восьмом — мой отец не мог больше жить в фашистской стране. Моя же судьба была предрешена ещё раньше, может быть, начиная с того дня, когда мне поведали ту историю о диктантах. В любом случае, было это еще в Италии, где я познакомился с Иво: он числился в Партии с двадцать второго, в двадцать четвёртом был до беспамятства избит скуадристами[20] — членами боевой фашистской организации. Но он об этом не распространялся: завет Партии был упоминать о немногих розданных тумаках и умалчивать о гораздо больших полученных, дабы не деморализовать остальных товарищей. Иво время от времени плавал вместе с нами на лодке, часто подсаживаясь к нам с отцом в своём родном Оссеро.
Между Партией и морем существовал некий альянс, но, одновременно с этим, они всегда находились в борьбе между собой. Море было всегда, то синее, с отливом в индиго, когда дул маэстрале, то зеленовато-изумрудное в сезон сирокко[21], то чёрное под властью свирепых порывов неверино[22]. Оно просто было. Нужно было его слушать, поступать, как оно велит, и терпеть, делая свое дело и не выдвигая претензий, если оно вдруг бушевало, выпуская пандемониум ветров и звуков, в Морлакке или выкидывало на берег в Кварнеро акул. Иво говорил, что так нельзя, необходимо что-то менять. Он приводил как пример ситуацию, когда ты мочишься против ветра, утверждая, что ветер можно взять за шкирку и заставить дуть в другом направлении, что можно отгородиться от него стеной, и тогда тот поймёт: с бедняками шутки плохи.
Иво объяснял, что на прилавках нет рыбы не потому, что море не располагало к рыбной ловле, напротив, а потому, что оптовики выбрасывали излишки свежей рыбы обратно в воду, только бы не снижать на неё цену: им безразлично, что людям нечего есть, что у них нет ни единой сардинки хотя бы заморить червячка. Иво говорил, что эту нестерпимую ситуацию тоже следовало менять и что проблема заключалась не в море, с колебанием богатых и скудных уловов, а в людях.
Слушая Иво, я понимал, что это Партия научила его видеть вещи так ясно, понимать, что мир — это не отдельно взятые ораты, зубаны, мидии и креветки, а рыбы, моллюски и ракообразные. Иво погиб в Дахау. Его счастье, что его пытали и убили СС, а не собственные же товарищи. Он знал, что во время морского перехода может произойти кораблекрушение, но благодаря Партии научился не бояться ничего, вновь и вновь пускаясь в плавание. Мне же Партия дала слишком много моря. Я никогда не забуду часов, дней и месяцев, проведённых в ледяной воде бухты Голого Отока с лопатой в руках, фильтруя песок. На мысе Горн было совсем иначе, задолго до этого…
Пятьсот восемьдесят семь дней на то, чтобы доплыть из Хобарт Тауна до Лондона, путешествие Ясона. Должно быть, это Бог помог «Александру» вернуться в Англию из только что основанного города. С первого раза мыс Горн нам не поддался — отбросил нас, но, в конечном итоге, бороздя волны, наш единорог обошёл его. Я помню огромные, накатывающие друг за другом валы и истерзанное всполохами небо, которое обрушивалось на наш корабль, словно потолок зала Кавалеров в Кристиансборге, но с «Александром» всё совсем по-другому. Наверное, было бы лучше, если бы мне так и не удалось обойти мыс Горн. Я бы тогда остался в море, где гораздо больше интересного, чем на суше.
Например, там есть киты. Мы их ловили в больших количествах, когда плыли на «Фанни» в Кейптаун, ещё больше их было после, в Хобарте, когда город ещё не носил это название. Мы пустили кровь в море, окрестив ею новый город, землю же омыли своей кровью позже каторжники. Я свою кровь там не пролил, только китовую, и реками. Я, Йорген Йоргенсен, был первым, кто вонзил в тех водах гарпун в спину исполинской рыбины, принося ее в жертву богам Преисподней.
Охота на кита похожа на ожившую картину, на сражение цветов между собой. Кит показывается на поверхности: иссиня-чёрная спина, бело-голубой живот, из дыхала поднимается и тут же разбивается о морскую пену струя; гигантская туша вновь исчезает, но уже с гарпуном, всаженным в плоть: вода розовеет, раскрываясь бутонами раны, кажется, что она закипает пурпурным клокотанием, на поверхности показывается окровавленный плавник; мгновением спустя рука невидимого художника Вселенной обмакивает кисть в воду, и море снова становится кристально чистым и лазурным — китобойное судно возвращается в порт с мёртвым животным на крюке.
Рано или поздно от крови начинаешь уставать. Порой у меня просто опускаются руки. Крови того француза на мостике «Пренёз» было так много, впору было решить, что она моя. Мы взяли «Пренёз» на абордаж в бухте Альгоа во время плавания к Великому Югу, я тогда был зарегистрирован на борту «Сюрпрайз» как тридцатичетырёхлетний Ян Янсен — на самом же деле мне было девятнадцать. Француз появился передо мной внезапно, словно кит из толщи вод. Я вдруг увидел перед собой его лицо и дуло пистолета, — на меня смотрели три огромных пустых глаза. Замедленное действие: рёв моторов, дым из трубы, люди, скорченные лица. Моя трясущаяся рука нащупывает саблю: гарпун настигает китовый круп. Француз смотрит на выпадающий из его руки пистолет и сам через секунду низвергается за парапет. Капитан Л'Эремит, знающий свое дело и не теряющий головы, готов к скорейшему отплытию, пусть за бортом тонут хоть все его люди: он не позволяет им вскарабкаться, он ловит ветер, уводя корабль и препятствуя возможным попыткам преследовать «Пренёз», приказав обрубить фок-мачту. Позже на палубе мы празднуем победу Его Величества: громогласные крики ура, веселье, радость. Я смотрю в чёрное дуло подобранного мной пистолета, пристально всматриваюсь в темный туннель. Убивать тяжело каждый раз, и неважно, какое количество гарпунов да трезубцев ты воткнул в китовые спины.
Вскоре я покинул «Сюрпрайз», так же, как и до этого сбежал с «Фанни». Что-то тянуло меня на юг, в гавань загадочной австралийской земли. Должно быть, на возвращение меня подтолкнул корабль «Леди Нельсон» водоизмещением шестьдесят тонн: шесть пушек, пятнадцать матросов и чудо техники — три баржи с килями, осадка которых идеальна для прохода рифов и мелководья, до поры не обозначаемого на картах. Оттуда я высадился в устье Дервента, словно в распахнутую пасть Ахерона.
Ранее, ещё до этого, был «Харбингер». Майкл Хоган, торговец судами, китами и людьми, взял меня на борт как офицера второго ранга под именем Джон Джонсон. Мы направились прямиком в город-порт Джексон, минуя юг Земли Ван Димена, но, по-прежнему, следуя маршруту Баса и Флиндерса, которые к тому времени уже обнаруживают, что та земля — остров, и выигрывают пятьсот миль при условии, если достигнут берегов Нового Южного Уэльса, пройдя через пролив, носящий имя доктора, преданного парусам больше, чем своим медицинским инструментам. Чуть позже я видел доктора Басса: удовлетворённый своим открытием, он выходил на берег в порту Джексон, теребя в руках напечатанную в лондонской типографии Эрроусмита карту своего пролива — ему нравилось щупать и ощущать только что открытый именно им мир, вытащенный на свет из сумерек неведения.
