Ужаснее всего, что он пытается проявить сострадание и хочет помочь: «Может, чего-нибудь сделать?» – Потом он отправляется на прогулку, а я ложусь в доме и часа два причитаю: «O mon Dieux, pourquoi Tu m'laisse faire malade comme ça – Papa Papa aide mué – Aw j'ai mal au coeur – J'envie d'aller à toilette 'pi ça m'interesse pas – Aw 'shu malade [6] – Оуоуоуоу -» (И так вою наверное целую минуту) – Ворочаюсь и нахожу новые причины для стонов – Я уверен, что один, и не сдерживаю себя, помню, так стонал мой отец, когда умирал от рака на соседней кровати – Когда я наконец нахожу в себе силы встать, доползти до двери и прислониться к косяку, то с удвоенным и учетверенным ужасом понимаю что все это время Рон Блейк сидел на крыльце с книгой и все слышал – (Интересно как он потом об этом рассказывал людям, звучало, должно быть, страшно) – (Вот же идиотизм, кретинизм, а может, дело просто в том, что я канадский француз?) – «Рон, прошу прощения что тебе пришлось все это выслушать, плохо мне» – «Да я понял, чувак, все о’кей, приляг, попробуй поспать» – «Не могу я спать!» – кричу я в ярости – Очень хочется заорать: «Пошел ты на хуй, идиот малолетний, тебе ли знать, каково мне!» – но тут же я осознаю, как отвратителен должен быть беспомощный старик, а у парня-то великий день с великим писателем, и он собирался всем рассказывать как он классно оттянулся и что я говорил и делал – Ну а с другой стороны кто его знает, получил парнишка урок воздержания, или урок даже, не побоюсь этого слова, битничества – Потому что хуже и безумнее было мне лишь однажды, через неделю, когда мы вернулись сюда с Дэйвом и двумя подругами, и в результате случилась та последняя ужасная ночь.
Но вот смотрите: после обеда неутомимый юноша Рон решает отправиться автостопом в Монтерей, опять же МакЛира повидать, я говорю: «Давай, вперед» – «А как же ты?» – изумленно спрашивает он: как же так, чемпион автостопа уже даже на трассу не хочет – «Нет, я побуду тут, пускай полегчает – мне надо побыть одному» – и точно, стоило ему уйти и проорать последнее прости с верхней дороги, я посидел на солнечном крылечке, накормил наконец-то своих птиц, выстирал носки, штаны и рубашку и развесил по кустам сушиться, выхлебал из ручья тонны воды, молча поглазел на деревья – и вот заходит солнце и, клянусь головой, я снова в полном порядке: раз, и готово.
«А вдруг Рон и все остальные, Дэйв, МакЛир, еще кто-то, просто колдуны и наслали на меня все это безумие?» Я серьезно рассматриваю такую возможность – В детстве у меня был такой вруб, по дороге домой из приходской школы Св. Иосифа или сидя дома в зале я не на шутку размышлял о том, что все в мире втихомолку дурят меня: стоит обернуться, тут же как ни в чем не бывало прыгают по местам и делают обычные лица, но только я отвернусь, снова целятся в затылок, перешептываются, хихикают и строят козни, неслышно, я быстро оборачиваюсь чтоб поймать их с поличным, а они уже успели прыгнуть на место и говорят: «Ну вот, жарить яичницу надо так», или глядя в сторону напевают Чета Бейкера, или спрашивают: «Кстати, я тебе про Джима рассказывал?» – Но суть детского моего откровения заключалась в том, что все в мире издеваются надо мной будучи членами тайного вечного заговора, или Небесного заговора, им известна тайна мира и они смеются надо мною всерьез, чтобы я очнулся и узрел свет (то есть собственно получил просветление) – То есть я, Ти-Жан, был ПОСЛЕДНИЙ Ти-Жан на свете, последний несчастный святой дурачок, а эти за спиной были дьяволы земли, к которым вверг Господь меня, ангельское дитя, как будто я последний Иисус, вот оно что! и все они ждали чтобы я это понял, очнулся и поймал их за руку, и все мы вдруг рассмеемся на небесах – Только звери не шалили за спиной, мои красавицы кошки печально облизывали свои лапки, и еще Иисус был молчаливым свидетелем и в чем-то заодно со зверями – Он не шпионил у меня за спиной – Тут, наверное, коренится моя вера в Иисуса – Так что единственно реальной реальностью в мире были Иисус и агнцы (то есть звери), да еще мой брат Жерар, наставлявший меня – Среди шептунов-шпионов попадались добрые и печальные, например папа, но и он вынужденно был с ними заодно – Но когда-нибудь я очнусь, и исчезнет все кроме неба, то есть Бога – Так что после этих, согласитесь, странноватых детских откровений, повзрослев и пережив обморочное видение Золотой Вечности и другие опыты, в том числе состояния самадхи во время лесных медитаций, я возомнил себя неким особенным ангелом-одиночкой, вестником небес, посланным сообщить людям или показать на примере что весь этот их шпионский заговор есть на деле сатанинский заговор и все они на ложном пути.
И сейчас, в состоянии взрослой душевной катастрофы вследствие злоупотребления алкоголем, все это с легкостью превратилось в фантазию будто все на свете стремятся колдовством довести меня до сумасшествия; видимо подсознательно я в это верил, и как уже сказано стоило Рону Блейку удалиться, как я совершенно выздоровел.
Совершенно – Наутро я встал веселее, здоровее и целеустремленнее чем когда-либо, и вся моя долина Биг Сура была опять моя и только моя, пришел старина Альф, я покормил его и похлопал по гривастой холке, и гора Мьен Мо вдали была не гора, а обычный угрюмый холм поросший дурацким кустарником, с мирной фермой на вершине, и весь день свободен, знай развлекайся, без колдунов и бухла – И опять я распеваю стишки: «Душа моя как снег, прекрасней всех, душа моя засов меж полюсов», и прочие глупости – И восклицаю: «Если Артур Ма колдун, то право очень забавный! ха-ха!» – А дура сойка залезла одной лапой в мыльницу на перилах крыльца, клюет мыло и ест его, не притронувшись к овсянке, а когда я смеюсь и кричу ей, косится умным глазом, мол «а че такого-то? че такого?» – «Че такого-че такого, клевай давай» – говорит другая приземляясь рядом но тут же взлетая – И в жизни моей опять все прекрасно, я даже начинаю вспоминать смешные безумства нынешней пьянки и вообще всей своей жизни, поразительно все-таки сколько сил таится в человеке, горы можно своротить, восстаешь буквально из пепла и бодро шлепаешь дальше, и счастье берется из ничего, просто из энергии скрытой в костяке – Спускаюсь в гости к морю, и оно уже не пугает меня, «Шестьсот мильонов морских шпионов» – распеваю я, возвращаюсь в хижину и спокойно наливаю себе кофе, белый день, красота!
Совершаю поход в лес, рублю дрова и оттаскиваю к обочине чтобы удобно было носить домой – Отпиваю глоток шерри, гадость – Нахожу старый номер «Сан-Францисских Хроник», пестрящий моей фамилией – Разрубаю пополам толстенное бревно – Вот такой чудесный день, под конец штопаю свой священный свитер, напевая: «Лучше дома места нет», вспоминаю маму – Даже листаю всевозможные книжки и журналы, раскрываю «Патофизиологию» и высокомерно заявляю керосиновой лампе: «Вот-с, интеллектуальный предлог для остроумных шуток», отшвыриваю журнал прибавив: «Предмет любопытства для некоторых неглубоких личностей» – Обращаю бурное внимание на пару неизвестных поэтов конца века – Тео Марциалса и Генри Гарланда – Вздремнув после ужина, вижу военно-морской сон: судно стоит на якоре недалеко от театра военных действий, у острова, но все лениво и сонно, и двое матросов с собакой и удочками идут по тропинке спокойно заняться любовью в кустах; капитан и вся команда в курсе что они голубые, но вместо гнева – ленивое восхищение столь преданной любовью; другой матрос следит за ними в бинокль с полуюта; вроде бы идет война, но ничего не происходит, просто стирка…
Просыпаюсь из этого дурацкого но полного странной прелести сна повеселевшим и бодрым – А еще у нас теперь звезды каждую ночь, так что я сажусь в старый шезлонг на крыльце и закинув голову наблюдаю всю эту неразбериху, звездозапятнанный небосвод, все звезды плачущие счастливой печалью, все эти пенки и сливки млечных аллей световых лет древних как Дэйм Мэй Уитти и холмы -
Я совершаю прогулку в сторону горы Мьен Мо в лунном свете августовской ночи, вижу как гордые туманные горы вздымают горизонт и словно говорят: «Не терзай свое сознание бесконечными думами», и я сажусь на песок и смотрю внутрь себя и снова вижу их, розы нерожденного – Поразительно, всего за несколько часов такая перемена – У меня хватает физических сил вернуться к морю, внезапно осознав, какая прекрасная восточная шелкография получилась бы из моего каньона, как все эти свитки, берешь за край и медленно разворачиваешь, и постепенно разворачивается перед тобой долина с внезапными обрывами, внезапными бодхисаттвами сидящими в уединении своих освещенных лампами хижин, внезапными ручьями, скалами, деревьями, и вдруг белый песок, вдруг море, выходишь в море и тут свиток кончается – И все эти туманно-розовые темнОты разных оттенков и ускользающие тени передающие эфемерность ночи – Один длинный свиток, развернувшийся от изгороди ранчо на туманном холме, минуя лунные луга и даже стог сена у ручья, вниз по тропе ручей сужается, и далее в тайну О МОРЯ – так изучаю я свиток долины, а сам напеваю: «Человек смешной зверек, занятой такой зверек, в его мыслях пустота, что не стОит ни черта».
