Владимир Царицын - Осенний лист или зачем бомжу деньги?

Он почему-то вспомнил тот день, последний день его работы на

'Искре'. Уже почти всех уволили, осталось только руководство, кое-кто из рабочих, в основном из обслуги, малоквалифицированные, да секретари цеховских начальников. Без них никуда?

На лестнице сновали туда и сюда люди, вынося стулья, кожаные кресла и прочую мебелишку. Телевизор 'Изумруд' пронесли мимо

Альфреда, за ним холодильник 'Саратов', в коем начальник цеха, по видимому, охлаждал водку и боржом. А шестеро рабочих в синих комбинезонах стояли у двери приемной и жестко матерились, обсуждая процесс транспортировки вниз по лестнице тяжеленного насыпного сейфа. Сейф угрюмо стоял рядом и казался неподъемным.

Такое столпотворение в этот день происходило во всех цехах.

Имущество выносилось, грузилось на машины и увозилось в неизвестном направлении. Куда конкретно вывозились вещи и куда потом они девались, Альфред не знал. Этого никто из рядовых тружеников завода не знал. Может быть, они прямиком развозились по квартирам и дачам руководителей подразделений, а может, разгружались на какой-нибудь складе и запирались на замок. А потом на этом складе появлялись высокие начальники, возможно, со своими женами, и распределяли между собой - кому что.

Сюда, во взрывной, Альфред зашел, чтобы увидеться с Наденькой. И проститься, несколько дней назад Наденька сообщила ему, что собирается возвращаться к родителям в деревню, из которой совсем недавно перебралась в город делать карьеру и устраивать свою жизнь.

Наденька стояла посреди приемной, пол которой был засыпан ворохами старых газет, листками инструкций, цеховых приказов и распоряжений.

Глаза у нее были на мокром месте.

- Что мне теперь делать, Алик? - спросила она, глотая слезы у вошедшего Альфреда.

Альфред растерялся и не ответил.

- В деревню? - с надрывом продолжала Надя. - Свиней кормить?

Корову доить? Спину на огороде ломать с утра до ночи?

- А…что…? - заикаясь, стал лепетать Альфред. - Что…? Что делать…?

- Вот и я не знаю, что! Не хочу я в деревню. Я там превращусь…, в старуху я там превращусь. Не пройдет и полгода.

До превращения Наденьки в старуху было далеко, она преувеличивала.

Во всяком случае, больше, чем полгода.

Альфред смотрел на Наденькины трясущиеся губы, на ее слезы, дрожащие на кончиках пушистых ресниц, и молчал. Он не знал, что сказать, не знал, что посоветовать девушке, к которой, в принципе, был неравнодушен, но… Но что он может сделать, если и сам не знает, куда ему идти и на что жить? Какое-то время, конечно, можно посидеть на шее у мамы, но одно дело - родной сын, а с Наденькой?

Нет, двоих мама на своей шее не удержит.

Так он ничего и не сказал Наденьке. Из кабинета раздался голос начальника цеха, приказывающей ей зайти за получением очередного распоряжения. Надя ушла к начальнику, а Альфред, смалодушничав и воспользовавшись ее отсутствием, потихоньку сбежал.

Больше они с Наденькой никогда не виделись. Наверное, уехала все-таки в свою деревню…

Окрошка вернулся не один. За его спиной шел высокий худой старик с белой головой и котомкой на плече.

- Эй, Альф! Ты там не уснул? - окликнул Альфреда Окрошка, который со света не мог разглядеть его, сидящего на рубероиде. - А, вот ты где! Дай-ка мой любимый фонарь. Сейчас мы эту дверь вскроем, как банковский сейф.

Бирюк коротко кивнул Альфреду и сказал Окрошке:

- Свети сюда, на замочную скважину, ешкин кот. - Голос у Бирюка был грубый, чуть хриплый. - А сам отвернись.

- Что, секреты мастерства раскрывать не хочешь?

- Глаз у тебя, Окрошка, нехороший.

- Чем это, интересно знать, тебе мой глаз не нравится?

- Глупый он у тебя и завистливый. Будешь смотреть, не смогу замок открыть.

- Завистливый? - Окрошка не стал повторять первого определения. -

Хорошо. Вообще смотреть не буду. - Он отдал фонарь Альфреду. - Пусть вот он тебе светит, если тебе мой глаз не нравится. А я отдохну пока.

Он отошел назад, нашел удобное место на куче рубероида, пристроил свою тощую задницу и, обиженно оттуда засопев, стал ждать. Бирюк порылся в своей котомке, извлек из нее какую-то железку и принялся ковыряться ею в замке. Возился он совсем немного, буквально через десяток секунд в замке что-то защелкало, и Альф услышал, как ригеля из стен стали рывками вползать в дверное полотно.

- Хороший замок, - одобрительно произнес Бирюк, - прочный, и совершенно не заржавел. Только простой больно, как чукча. Без секретов. Ну, что? Дело сделано.

- Дай-ка, дай-ка! Пусти. - Окрошка мигом поднялся с кучи и, отодвинув костылем Бирюка в сторону, подошел к двери. - Открывай.

Что стоишь, как обмороженный? Альф, давай, открывай свой Сим-Сим.

Альфред потянул за ручку, и дверь медленно открылась, тяжелая стальная дверь в бомбоубежище, построенное и оборудованное во времена, когда угроза ядерного нападения капиталистических агрессоров ни для кого не казалась пустым звуком. На Альфреда пахнуло сухим холодом и запахом пустого помещения, точнее, отсутствием каких бы то ни было запахов. Он посветил фонарем, и яркий луч света выхватил из темноты стеллажи, на которых стояли какие-то ящики. Много ящиков.

- Ни фига себе! - выдохнул Окрошка. - Интересно, что там внутри, в ящиках в этих? Может, консервы?

Идя на встречу со своим тестем, Андреем Валентиновичем Самсоновым, о существовании которого он, естественно, подозревал, но никогда его не видел, Сидоров, что греха таить, слегка волновался.

Накануне вечером, когда они с Мотовило сидели на кухне и пили коньяк, он позвонил с домашнего телефона майора в гостиницу и попросил соединить его с номером, где проживал Самсонов. Трубку поднял секретарь сибирского олигарха. Голос у секретаря был молодым, но вполне убедительным.

- Секретарь господина Самсонова.

- Моя фамилия Сидоров. Мне нужно встретиться с Андреем

Валентиновичем.

- Назовите ваше имя и отчество, пожалуйста, - вежливо попросил секретарь. - И сообщите цель вашего визита.

- Алексей Алексеевич. Я хочу встретиться с господином Самсоновым, чтобы обсудить некоторые вопросы, которые…, - Сидоров на секунду запнулся, - которые, скажем так, имеют конфиденциальный характер.

- Одну минуту.

Видимо секретарь ушел в другую комнату докладывать Самсонову о его звонке, потому, что трубка молчала около минуты, и Сидоров не слышал ни звука.

- Алло? Господин Сидоров? Вы слушаете?

- Да, я слушаю.

- Можете прийти завтра в восемь тридцать. Андрей Валентинович будет вас ждать. Только попрошу не опаздывать и не приходить раньше назначенного времени. У Андрея Валентиновича четкий режим дня и он не терпит отсутствия пунктуальности у своих визитеров.

- Восемь тридцать утра или восемь тридцать вечера?

- Утра, конечно, - удивленно уточнил секретарь, но говорить о том, что его так удивило, не стал, повесил трубку. Слова Сидорова о том, что он прибудет на встречу ровно в восемь тридцать утра, прозвучали под аккомпанемент коротких гудков отбоя.

Да, подумал Сидоров, серьезный мужик мой тесть. И секретарь у него…

В гостиницу Сидоров прибыл в семь двадцать семь. Номер, который ему был ему нужен находился на втором этаже, и Сидоров не стал вызывать кабину лифта, поднялся по лестнице. У двери апартаментов

Самсонова его остановили два охранника, потребовали документы, а потом, пока один из них проверял паспорт и сверял фотографию с оригиналом, второй бесцеремонно его обыскал, охлопав со всех сторон.

- Чистый, - сообщил он напарнику

- Но паспорт у него старый, - сказал напарник.

- Болел долго, - пошутил Сидоров. - Поменять не успел.

Охранник шутку не принял.

- Постойте вон там, в торце коридора, - сказал он Сидорову строго и, постучав в дверь, исчез за ней.

Вышел он через минуту и кивком разрешил Сидорову пройти во временные покои олигарха Самсонова.

Секретарь сидел у раскрытого ноутбука. Едва Сидоров вошел, он оторвал свой взгляд от монитора и демонстративно посмотрел на часы, висящие на стене. Часы показывали восемь тридцать две. Сидоров тоже посмотрел на свои наручные часы и пожал плечами. Он хотел сказать, что в его задержке на две минуты виноваты охранники, но секретарь не дал ему времени это сделать, указал на двухстворчатую дверь и сказал:

- Проходите. Андрей Валентинович вас ждет.

Сидоров снова пожал плечами и немедля вошел к Самсонову.

Первое, что бросилось ему в глаза, был большой портрет Катерины, стоящий на гостиничном секретере. Черная траурная ленточка туго охватывала уголки портрета. На фотографии Катерина была молодой, совсем молодой. Наверное, в ту пору она только-только школу окончила, либо училась на первом курсе института. Лет семнадцать, максимум восемнадцать. Сидоров невольно замер, вглядываясь в слегка позабытые черты лица своей бывшей жены и вспоминая, какой она была тогда, когда они жили вместе. Она была такой же, почти такой же, как на фотографии, что стояла на секретере. Катерина вообще всегда молодо выглядела. И в двадцать восемь лет ее можно было принять за восемнадцатилетнюю студентку, особенно, когда она была в джинсах и майке - тонкая, хрупкая, миниатюрная - девчонка и девчонка. И все-таки было это легкое 'почти'. Глаза! Катерина умела управлять выражением своих глаз. Они могли по ее желанию становиться беззащитно-жалобными и искренне просящими. На коммерческих переговорах взгляд ее глаз был исполнен мудростью и пониманием. Она умела обольщать взглядом и смотреть так, что мертвый бы загорелся страстью и диким желанием. Иногда глаза у Катерины были насмешливыми, иногда грустными. Всякими могли быть эти прекрасные черные глаза. Но того по-детски открытого и слегка наивного взгляда, которое запечатлел фотограф, сделавший этот портрет, Сидоров не замечал у своей жены никогда. И еще… Легкую, едва уловимую тень затаенной обиды увидел Сидоров в глазах молодой Катерины. Эта обида была так глубоко спрятана, что разглядеть ее было невозможно. Но