Неожиданно ему в голову пришла мысль проследить за Ваньком и выявить, откуда тот берет спиртное. В монастыре, под угрозой отправления на московское подворье, запретили всем давать ему деньги или, упаси Бог, алкоголь, однако этот пройдоха частенько бывал под хмельком. Это все весьма странно. Рафаил, затаив дыхание, пошел вслед Иоанну. Тот шел в сторону мельницы святого Силуана; может быть, именно там был тайник хмельного зелья. Они двигались на расстоянии двадцати метров друг от друга, и Рафаил изо всех сил старался остаться незамеченным.
Наконец, Ванек подошел к мельничному храму, огляделся, тяжело вздохнул и вдруг упал на колени. Он стоял на коленях возле мельницы, где работал великий Силуан, и бил себя руками по лицу и груди. Рафаил понял теперь, откуда у того появлялись синяки; он был рядом, за густыми кустами шиповника, и мог слышать, как пьяница плачет.
Его душа словно выливалась из глаз со слезами и падала ниц на каменную плитку, простираясь перед всемогуществом Творца. Он молил о помиловании как уже осужденный, балансируя на грани надежды и отчаяния. В его плаче была и искренняя ненависть ко греху, желание высвободиться из его пут, и сожаление, что он не таков, как другие братья. Отец Иоанн рыдал, думая, что никто не видит этих слез, которые были насущной потребностью для его ослабевшего духа.
Рафаил, справившись с первым изумлением, понимал, что за все годы своего монашества он ни разу не каялся так, как этот с виду опустившийся монах. Он ни разу не плакал от великой душевной боли и старательно хранил мир. Но этот мир он получил даром, с рождения, а не добыл в борьбе со страстями, а презираемый всеми Ванек находится под их беспощадным гнетом, мучаясь и страдая, как никто другой.
Эконом тихо, чтобы Иоанн его не услышал, также опустился на колени и шепотом попросил у него прощения за все причиненные ему обиды, понимая, что горячий покаянный плач поверженного ниц пьяницы гораздо милее Богу, чем вся его прохладная праведность.
Хотя ему нужно было идти в экономскую, он продолжал стоять на коленях, пока Иоанн не выплакался и, испуганно озираясь, не пошел обратно в монастырь. Впервые за много лет Рафаил испытал в душе настоящее чувство умиления и еще глубже понял слова Нагорной проповеди, которую говорил Христос Своим верным ученикам.
Душевную боль всегда очень трудно преодолеть. Когда страдает тело, сложно жить — страдания выматывают. Но если в тот момент тебя окружают люди, которые тебя любят, заботятся и понимают, твоя боль хоть и не уходит, но становится терпимой. Мало того, ты готов смириться с ней, увидеть в своей жизни новый смысл, тогда страдания приобретают характер плуга, вспахивающего землю твоего сердца. Совсем другое дело — предательство любимого человека, оно меняет мир, и он весь становится из радушного льстеца бездушным зрителем твоей душевной боли, жестоким свидетелем твоего поражения.
Я еду на Афон. Точнее, плыву вдоль него на большом неуклюжем пароме, любуясь его сказочными берегами и каменными средневековыми постройками.
Что меня привлекло сюда, в обитель отшельников и молитвенников? Не знаю точно, может быть, Господь приводит к Себе и таким образом, тогда наше чувство юмора, несомненно, от Него.
Помню однажды, во время тяжелой депрессии, я шел в магазин за пивом. Тяжелый взгляд, одутловатые щеки, неопрятная одежда — все во мне сигнализировало о неблагополучии. Внешнее — показатель внутреннего состояния, но и оно не отображало весь тот ад, который поглотил мою бедную душу. Я оказался гораздо слабее, чем думал, моя любовь разбилась о предательство, и жизненная сила вытекла на тротуар, превратив меня в собственную тень. И вот моя тень шла за пивом — жидкостью, обещающей заменить тебе все и способной превратить тебя в ничто.
В это время единственное, о чем я думал, была боль, стучащая в виски, поражающая тебя своим мрачным обаянием, боль огнедышащая, умеющая выжигать в тебе остатки человека. И вот неожиданно я встретил этого монаха, такого же неблагополучного, как я сам, растрепанного, собирающего подаяние в медный ящик, унылого и несобранного, но все же гордого тем, что он — служитель Божий. Эта гордость, точнее, плохо скрываемое чувство собственного достоинства, просачивалось сквозь сальную бороду и горело в глазах озорным огоньком.
— Подайте ради Христа, помогите храму девяти Кизических мучеников.
Я вдруг остановился и вперил в монаха свой потерянный взгляд:
— Слушай, ты, судя по одеянию, батюшка. Вот, моя жена ушла от меня, понимаешь, не я ушел — она ушла. Забрала сыночка и ушла, — я покачнулся и вытянул руки, словно пытаясь поймать голубя, и, плаксиво насупившись, замолчал.
Монах остановился, деловито пощипал рыжую бороду и все с тем же озорным блеском в глазах ответил мне:
— Дурачок ты, ушла, и ладно, радоваться надо, а ты скорбишь. Эх, приятель, все это не от большого ума, скажу тебе, — он как-то любовно, будто признав во мне своего, похлопал меня по плечу и продолжил поучение: — Женщины, брат, несут зло. Я, к примеру, был тоже женат. Представляешь, читаю однажды на кухне акафист Матронушке, моя подбегает и давай меня пилить. Дескать, денег в доме нет, а я тут молитвословиями занимаюсь. Ну, подожди ты, не кощунствуй, говорю, дай, хоть акафист дочитаю. Нет, не унимается. Ладно, думаю, дочитываю акафист, собираю вещички и в путь. Теперь нас только двое — я и Бог, — монах заметил, что я разглядываю его ящик для пожертвований, и несколько смутился.
Я дал ему понять, что не заметил эту составляющую во взаимоотношениях его и Бога, и, взбодрившись, поблагодарил монаха:
— Спасибо, отец, наставил меня на путь истинный. Батюшка, ты полностью прав… Все они… Они…
— Да-да, ты меня правильно понял, главное, не отчаивайся, они этого не достойны. Как тебя звать-то? — чернец достал листок бумаги и приготовился записывать.
— Иван.
— Иоанн, вот что я тебе скажу, закажи себе сорокоуст, стоит всего пятьдесят рублей, и я, грешный, помяну тебя в своих молитвах.
Я выложил предназначенные на пиво деньги и робко спросил:
— А есть ли на белом свете место, где вообще их нет?
— Их?
— Да, их — женщин.
Тут монах как бы весь изменился, и озорной блеск в глазах превратился в благоговейный огонь. Он поправил полу своего залатанного подрясника и вытащил из кармана пакет. Пронзительно взглянув на меня, монах почти прошептал:
— Есть такое место, смотри сюда, — он раскрыл пакет, и я увидел фотографию красивого храма незнакомой архитектуры и в первый раз услышал это слово — Афон…
… Паром подплывал к очень красивому большому монастырю, я спросил у одного дьякона из Тамбова, с которым познакомился в Уранополи — «небесном» городе, где выписывают пропуск на Святую гору — как называется радующая взгляд дивная обитель. Оказалось, что это наш русский Свято-Пантелеимонов монастырь. Однако чудаковатый дьякон не очень-то его жаловал.
— Вот, брат, перед тобой так называемый русский монастырь, смотри и облизывайся.
— А почему так называемый?
— Да потому что хохлы его захватили.
— Хохлы? — я сделал по возможности понимающее лицо, хотя для меня это все было больше чем непонятно. На данном этапе каждый человек с бородой и хвостиком волос, да еще если в черном одеянии, мне казался почти святым. И вот даже в таком святилище, как Афон, существуют обыкновенные земные противоречия. Отец дьякон уже навязал мне себя в гиды-переводчики, и теперь я совершенно зависел от него. Сначала мы должны были высадиться в афонской пристани Дафни, затем посетить одного известного старца-грека, которому я хотел задать очень важный для меня вопрос.
С того знаменательного дня, когда я встретил бродячего монаха с медным ящиком, прошло целое лето. За это время я здорово изменился — стал ходить в храм, исповедоваться и причащаться. Казалось, что я не просто изменился, а стал другим человеком. Вместо выкуренной сигареты я начинал день с утренних молитв, отрастил бороду и выбросил телевизор. Пиво и даже просто пьющие люди вызывали во мне праведный гнев. Мои друзья постепенно отстали от меня и даже, как мне сказал один злой язык, в узком кругу смеялись надо мной, говоря, что я «чокнулся» и «ударился в Бога». Однажды мне позвонила жена, плакала в трубку, говорила, что сделала ошибку и хочет все исправить, но я остался непоколебим — просто выслушал ее и попросил развода. Сынишке должно было в ноябре исполниться три года, я любил его и регулярно перечислял деньги на его содержание, но встречаться с ним не хотел, то есть не то чтобы не хотел, просто старался подавить в себе любовь к семье ради высшего, нетленного начала.
Мой духовник из Данилова монастыря укреплял мое желание отречься от мира:
— Чадо, ближние становятся нашими врагами, если мы желаем работать только Господу.
