— А как кончится город, так и будет Слепянка. Впритык. На «тройке» не очень, а пешком: пешком да.
— И у вас там большая изба?
— А что?
— Если большая, то я вас с мужем не стесню. Могу и в сенях переночевать, если уж на то пошло. А то как-то не по себе, — сказал я, — ночью снаружи.
— Хочется вовнутрь?
— Но это ведь естественно, — ответил я полувопросом.
— Как зовут-то?
— Зовут Алексей. Вон и трамвай.
— Вижу. А номер?
— «Тройка», — разглядел я.
— Наш, значит. Только, видишь ли, Лёша… Сами угол снимаем. В избе. Это во-первых. Во-вторых, он сегодня в ночную. Миша. Муж.
— А в-третьих?
— Хозяйка. Она, как ее же собака.
— Злая?
— Да не злая, а так… Пустобрех. Ничего и не было, а распишет — не отмоешься. С лязгом и скрежетом «тройка» затормозила, озарив эфемерными искрами красоту, прикусившую губку в раздумье. Дверцы разжались. Эльза тряхнула кудряшками:
— Ладно! поехали. На ней был трикотажный свитерок, бледно-сиреневый. Зеленая юбка в обтяжку. Каблучки голубых «лодочек», сношенных до основы, лязгнули на ступенях, крутых и железно-решетчатых. Ноги были коротковаты, но и Мерлин Монро, если вспомнить, длинноногостью не отличалась. Поднявшись, она оглянулась:
— Чего ж ты?..
Я не двигался. Ноги словно приросли к «островку спасения». Не хотелось мне на окраину. Там меня хулиганы зарежут. Аристократа, можно сказать. И постыдно мне было — с такой. Я прыгнул к ней с такой решимостью, что расшиб колено — вдобавок ко всем травмам бесконечного этого дня. Сразу за перекрестком свет в трамвае погас, и, озаряемые только слепяще-мертвенными уличными фонарями, мы с Эльзой, сидя на заднем сиденье, заскользили во тьму окраины. Чем глубже, тем глуше была ночь. На остановках трамвай уже не останавливался, спеша куда-то. Мы не соприкасались, но сантиметр дистанции между нами ощущался, как пропасть. Я сжимал потный металлический поручень над спинкой переднего кресле, левую руку держал на колене — на ушибленном своем, и был неподвижен, но моя левая, к ней обращенная половина чутко пульсировала на краю этой пропасти. С непонятным вздохом Эльза отвалилась к окну, отчего я чуть не задохнулся: край ее юбки, как живой, прикоснулся к грубой парусине штанов. Тем временем за стеклом, в котором мы призрачно отражались, скользило нечто из области сюра. Белый маленький Ленин протягивал руку, будто взывая о спасении. Из-за копьевидной решетки, за которой листва белела, как выкрашенная. Не сплошная. С разрывом для Ленина, который был словно осыпан мукой. Свою тайну субстанция тут же и раскрыла. Поперек здания с темными окнами шла подсвеченная грязно-золотая надпись: «Гипсовый завод имени В. И. Ленина».
Резко началось торможение.
— Дальше не идет, — объявила водительша. Дверцы разжались.
— А еще один будет? — спросили девушки, выходя спереди.
— Не будет, последняя я. Спутница моя спала, держа в сцепленных между коленей руках сумочку из кожзаменителя.
— Эльза, — окликнул я.
— Ау?
— Приехали.
— Куда это?
— Ты мне скажи. Она поднялась, как сомнамбула, спустилась, соскочила на мерцание и пошла по проезжей части, шаркая «лодочками». Трамвай ушел налево, в парк, светившийся огнями на горизонте, а мы с ней вышли на дамбу, по обе стороны которой темнели провалы. Оттуда, снизу, веяло сырой свежестью. Впереди, за дамбой, призрачно белели семиэтажные дома спящего микрорайона. Проснувшись на ходу, Эльза засмеялась. Ей приснилось, что, сидя за конвейером на своем «чистом производстве», она уронила паяльник, раскаленный, но вместо того, чтобы расставить ноги и дать ему упасть, она его поймала, зажав между коленей. И представляешь, совсем не больно! Скажи, странно? — Так то во сне, — рассудил я. — Сны и должны быть странными.
— Точно, — сказала Эльза. — Если бы во сне было, как в жизни, то лично я бы удавилась от скуки.
— Разве тебе скучно жить?
— Тебе нет?
— Мне нет. Жизнь, — поделился я, — странней любого сновидения, по-моему. Вот я, например. Иду с тобой, и все мне странно, все!
— Что, например?
— Там вот, — показал я направо, где провал долины был поменьше, — что там на горизонте? Не стадо ли оживших мамонтов?
— Элеватор там. Хлебозавод.
— Так это хлебом пахнет? — потянул я носом тревожно-жирноватую приторность, разлитую в темном воздухе заводского района.
— Это еще ничего, — понюхала и она, — это не то с гипсового, не то с маргаринового. Сейчас с серьезных заводов понесет. С тракторного и с автолиний.
— Они что, по расписанию атмосферу отравляют?
— По ночам, когда люди спят. А пахнет тебе хлебом потому, что кушать хочется, — заключила Эльза. — Погоди, сейчас придем…
— Куда?
— В плохое место не приведу, не бойся. Некоторое время мы поднимались главной улицей микрорайона, мимо больших пятиэтажек, глядящих друг на друга темными фасадами. Потом Эльза свернула в проезд направо, и нас объяла темнота двора. Вслед за ней я поднялся на крыльцо подъезда, поспешил перехватить тугую дверь.
— Капуста в подвалах гниет, — оправдалась она за дурной запах в тамбуре.
— А что там капуста делает? — удивился я.
— Жильцы в подвалах держат. Квашеную. Картошку тоже, — и открывая вторую дверь: — Ступенька, осторожно…
На лестнице было темно. На площадке первого этажа Эльза остановилась, и я налетел на нее, а налетевши — как-то само собой получилось — обнял.
— Ты с этим погоди, — высвободилась она, расщелкивая сумочку и звеня ключами. Вслепую открыла дверь квартиры, и вслед за ней я переступил порог.
— Вот ты и внутри, — сказала она, включая свет.
— Да, — усмехнулся я своему отражению в зеркале прихожей. — Спасибо. Но это как-то непохоже на деревню.
— А ты думал, что я такого, как ты, в Слепянку поведу? Тут ванная. Тут, будет нужно… Туалет.
Она включила свет на кухне, где на белом кухонном шкафу в белом керамическом тазу разрослась алоэ. Обошла стол, на котором была половину засохшего батона дополняла неумело вскрытая банка рыбных консервов, и со стоном облегчения повалилась на стул, поставленный спинкой к стене. Тут же поднялась и убрала со стола, вымыв под раковиной консервную банку, которую поставила на подкрылок газовой плиты — горелые спички бросать.
— Цивилизация, да? Мне б такую квартирку. Ничего больше в этой жизни не хочу.
— А эта чья?
— Эта одних тут… долго объяснять. В общем, доверили мне ключи. Присматривать, чтоб не обокрали. Цветы поливать. А сами на юге отдыхают. Богатые люди.
— Ничего, — утешил я Эльзу, — будет и у тебя такая.
— Откуда?
— Государство даст.
— К пенсии, может и даст. Только взамен всю жизнь сначала отберет. А тогда мне зачем? Внуков няньчить? Нет, мне б мою жилплощадь сейчас. Сейчас бы дали, я б в рассрочку ее хоть по гроб жизни отрабатывала с моим бы удовольствием, — так нет… мыкайся по углам. Алеша? — Я оторвался от виноватого созерцания ее рук, небольших таких крепких девичьих рук со следами ожогов, с облупившимся маникюром на ногтях и золотым обручальным кольцом на положенном пальце… — Чего скучаешь, давай поиграемся! Я почувствовал, что краснею.
— Во что?
Насмешливо она сказала:
— В папу с мамой. В чего ты с девчонками играл, когда был маленький.
— Я не играл.
— Оно и видно, — как бы с сожалением бросила она. — Нет, серьезно? Давай поиграем, как будто все это наше. Квартира, и все тут. Твое и мое.
— А мы кто?
— Как кто? Не полюбовники ж. Муж с женой, по закону.
— Давай. Только ты, — показал я глазами, — кольцо сними.
— Не все ли равно? — Она сняла кольцо. — Золотое, между прочим. — Положила на стол. — Некоторые придают этому значение, я нет. У нас из КБ один женатик глаз положил на одну стерву из ОТК. Незамужняя она. Уж так он ее обхаживал-обихаживал. А сам кольцо носит. Ладно, та ему говорит, дам разок. Но если ты меня вот этим кольцом, значит… Понимаешь? Ну, чтоб с пальца переснял на причинное место. Этим она, значит, отомстить жене того хотела, что та мужняя жена, а она так. Есть же такие стервы, да?
— А тот?
— Надел. Я взглянул на ее кольцо, оценивая диаметр. — Не может быть.
— Было ж.
— Как же он ухитрился?
— Откуда я знаю? Инженер он, — с некоторым пренебрежением пояснила Эльза. — Как-то протащил. В спокойном состоянии, думаю. Ну а потом возбудился. Обратно не снять. Та уже в «неотложку» звонит, а ей отвечают: «Слесаря вызывайте. Из Бюро добрых услуг». И смех, и грех. Спасли, короче, но позор, конечно. И кольцо пропало.
— А жена?
— Что?
— Жена его бросила?
— Почему? Живут.
— Абсурд! — сказал я. — Все эти наши браки одно вранье и бессмыслица.
— Что вранье, то да, а насчет бессмыслицы… Жить-то надо. Попробуй на одну зарплату выжить. На две и то… еле-еле, знаешь.
