Шолохов оторвал от стола свой неломкий взгляд, уставился в серые глаза гостя.
— Пока мне никто не может доказать, что так оно и есть на самом деле, — заговорил он, тяжело расставляя слова. — Более того. Мне представляется, что все как раз наоборот. Евдокимов, сменивший в тридцать четвертом Шеболдаева, мне прямо заявил: «Мы, — сказал, — хотим оторвать тебя от врагов, сделать своим». Это как понимать? Что значит свой на его языке? Свой — это тот, кто не видит их самоуправства и неспособности вести дело так, чтобы оно не отталкивало людей от этого дела, а, наоборот, привлекало. С помощью палки хорошей работы не дождешься. А любви — тем более. И это в будущем может выйти боком для советской же власти. Особенно, если припомнить, сколько казаков, которые сдались красным в Новороссийске, перекинулось к полякам в двадцатом году. А почему перекинулось? А потому, что Тухачевский гнал их на пулеметы, фактически — на убой, чтобы руками поляков отомстить за восстание. Об этом Бабель в своей «Конармии» писал, а его даже заподозрить в симпатии к казакам невозможно.
— А поляки этих казаков постреляли и поморили голодом, — усмехнулся Ставский.
— Было и такое, — согласился Шолохов. — Так ведь не только казаков, но и простых красноармейцев, командиров и комиссаров. Но дело не только в этом, а в том, что как не было, так и нет казакам доверия от советской власти. В этом вся штука.
— Ладно, не горячись, Михаил, — остановил Шолохова Ставский и принялся разливать водку по стаканам. — Хотя это не входило в мои планы, я постараюсь разобраться в том положении, в котором ты оказался. Не будем спешить с выводами. Но мне кажется… — я даже уверен! — что ты погряз в местечковых дрязгах, перестал различать, где черное, где серое, а где белое… Давай выпьем, а то во рту что-то пересохло.
Выпили. Молча, без тостов. Крякнули, закусили.
Еще не прожевав, Ставский, чтобы опередить возражения Шолохова, заговорил с полным ртом:
— Вот взять хотя бы меня… Я, когда проживал на Кубани, смотрел на окружающую политическую обстановку одними глазами, леса, как говорится, за деревьями не бачил. Теперь проживаю в Москве — взгляд стал шире, глубже, проницательнее. Есть, как говорит товарищ Сталин, правда отдельного человека, а есть правда истории, правда революции, правда рабоче-крестьянской власти. Вот если с этих позиций смотреть на твои Вёшки, то всё видится по-другому. Ведь казачки-то хлеб прятали? Прятали. Воровали? Воровали. В итальянку играли? Играли. А ты их защищаешь. И какое же громадное спасибо надо сказать товарищу Сталину за то, что он, несмотря на все это, дал вам хлеб из государственных закромов! И не только спасибо, но и отблагодарить своим творчеством. Лично я и мои товарищи по правлению нашей писательской организации никак не можем взять в толк, почему ты обходишь вниманием огромные заслуги товарища Сталина в гражданской войне? Ведь восстание на Дону происходило именно тогда, когда товарищ Сталин руководил обороной Царицына. Следовательно, его фигуру никак нельзя упускать из виду в твоем романе. Без нее роман, как хата без печки. И это не только мое мнение, но и других видных наших писателей: Толстого, Фадеева, Серафимовича.
Шолохов, услыхав про «итальянку», то есть итальянскую забастовку, о которой Сталин писал ему, Шолохову, в своем письме, напрягся, пытаясь понять, проговорился ли Ставский или это определение стало расхожим в московских кругах? Но если проговорился, значит, был у Сталина, следовательно, и приезд его сюда осуществляется по его, Сталина, умыслу. Зачем? Как ответ на письмо Шолохова же? Но если даже и так, чего ему, Шолохову, терять? Чего бояться? Все, что надо, он уже говорил самому Сталину и устно и письменно. Сталин хочет подтверждения? Будет ему подтверждение.
Но тут надо тонко, тут нахрапом не возьмешь. Не скажешь ведь, что и сам Сталин принимал участие в расказачевании. И Ленин тоже. Сам подход к казачеству был неправильным, огульным, само понятие «казак» стояло рядом с понятиями «жандарм», «полицейский», «самодержавие». Таким оно остается в головах определенной части общества и поняне. Не скажешь ведь, что голодомор на Дону и в других областях вызван бездушной политикой по отношению к крестьянству, а казак — это прежде всего крестьянин; что чрезвычайные меры, принимавшиеся к нему совсем недавно, и привели к его обнищанию, к голоду, к внутреннему сопротивлению; что колхозы можно и нужно было организовывать на другой основе; что руководить сельским хозяйством ставили и ставят людей, ничего в нем не смыслящих. И это только часть правды. И во всех этих неурядицах, ведущих к человеческим трагедиям, видна рука Сталина. И после этого восхвалять его? Называть гениальным и прочее? В речах там, в газете — куда ни шло. А в «Тихом Доне»… Нет, товарищи дорогие, от меня вы этого не дождетесь.
И Шолохов заговорил, медленно и негромко цедя слова, понимая, что плетью обуха не перешибить:
— Ты вот, Владимир Петрович, помянул Алексея Толстого. Очень кстати помянул, скажу я тебе. А ведь Алексей Толстой уже осветил роль товарища Сталина в известный период в полном, так сказать, объеме. Особенно в романе «Хлеб». Так что же, прикажешь мне повторять зады? Повторять зады я не собираюсь…
— Но с твоим-то талантом, Михаил, тебе и не придется повторять, как ты говоришь, зады! С твоим талантом так можно эту роль осветить, что, я бы сказал, фигура товарища Сталина как бы засияет! Как бы вспыхнет и осветит всю нашу революцию солнечным светом! С твоим-то талантом… А Толстой, между нами говоря, он кто? Граф, дворянин, белая кость. К тому же бежал из страны, жил в эмиграции. Что он может понимать в революции? Что он может понимать в народных чаяниях? Что он может понимать в той громаднейшей роли, которую сыграл в ней товарищ Сталин? Кое-что, вокруг да около и не более того, — покрутил в воздухе пятерней Ставский. — А ты, Михаил, видел революцию своими глазами, принимал в ней непосредственное участие. Хотя бы и по малолетству. Это ж совсем другое дело!
— Я ценю товарища Сталина и его роль в революции, но это — ты прав — такая огромная роль, что говорить о ней между делом считаю непозволительным. А отразить эту роль во всем ее объеме — и десяти томов «Тихого Дона» не хватит. Потому что, если по-твоему, то есть если не десять томов, то получится, что главный герой Гришка Мелехов, беляк и бандит — ему все внимание, а товарищ Сталин где-то сбоку припека. Вот что получится, чего твои писатели никак не могут понять.
— Э-ээээ, все это не то, Михаил, — навалился Ставский грудью на стол и пьяно погрозил Шолохову пальцем. — Все это одни сплошные отговорки. И отсюда возникает вопрос: откуда у тебя такие отговорки? Отвечу. Они оттуда, что ты живешь на отшибе от общей нашей жизни, от своих братьев-писателей, и не чувствуешь главного. А главное — это… Погодь, не перебивай!.. Вот сбил с мысли… — Ставский помотал головой, точно лошадь, стряхивающая слепней. Затем, уперев в Шолохова неподвижный пьяный взгляд, спросил, дергая себя за ус: — О чем это я? А-а?
— Давай еще выпьем, — предложил Шолохов.
— Выпь-пьем. Только дай досказать. Что я хотел? А-а, во-от! — звонко хлопнул он себя по лбу ладонью. — Хотел тебе посоветовать… как старший товарищ. Так вот, мой тебе совет, Михаил: перебирайся в большой промышленный город. Да. Скажем, в Ростов, Сталинград или в Москву. Или еще куда, но чтобы поближе к рабочему классу. И сразу же почувствуешь, как меняется твое мировоз-з-зрение. Это, брат, такое великое влияние, что делает человека чище и целеус-стремлен-н-ней. Да. Потому что — рабочий класс…
— Да никуда я отсюда не поеду! — с досадой воскликнул Шолохов и прихлопнул ладонью по столу, будто ставя точку. — Я здесь вырос! Я здесь каждую травинку знаю! А там что? Все начинать сызнова? Нет, это не для меня. Там я и работать-то не смогу. И о чем писать? Не о чем. Ты вот живешь в Москве… Много ты там написал? — и уставился своим неломким взглядом в серые глаза столичного гостя. — Ничего ты не написал. А писатель должен писать. И писать о том, что он знает до последней былинки. Писать о деревьях, потому что деревья и есть лес. И чем лучше ты знаешь жизнь каждого дерева, тем лучше знаешь жизнь всего леса… Так вот я рассуждаю. И по-другому рассуждать не могу и не хочу.
— Упрямый ты человек, Михаил, — пробормотал Ставский. — А не пишу я потому, что — работа. Меня партия поставила, дала мне задание на это… на руководство, и я, как настоящий большевик… — И предложил: — Давай по последней да отдохнем малость. А завтра я попробую раз-зобраться в твоих бедах.
— Тут уж разбирались, — усмехнулся Шолохов. — И из крайкома была комиссия, и из Цэка во главе с Кагановичем, и Шкирятов по личному распоряжению товарища Сталина приезжал, и Евдокимов, и Люшков заглядывали. Теперь вот жду нового — Абакумова. Только от этих разбирательств мало что меняется. Потому что не меняется отношение к человеку, к дереву, как ты говоришь. А лес…
