От этого разговора я остолбенел. Я слушал Шульца дальше и не верил своим ушам. Виталий говорил еще о чем-то, а я все переваривал-переваривал, совершенно потрясенный, полученную информацию.
Через неделю Наташа и Настя уехали попроведать бабушку Эмму в Кубиковск, а Шульц опять пригласил меня в гости. Поехали втроем – сам Виталий, я и Ерошкин.
Ленька уже был поддатый.
Дома у Шульца он еще хряпнул рюмашку. Потом еще рюмашку, потом еще одну. Накачавшись, как следует, Ленчик вспомнил, что после дозы алкоголя нужно бы еще для полного счастья и девочек, и он начал донимать Шульца:
– Достань, а, друг, достань, а, Виталий Оттович! Ну, а?
Сердобольный и, как выяснилось, наивный Шульц стал звонить приятелям, чтобы те приезжали в гости и привезли с собой девчонок. По ходу дела Шульц начинал объяснять – как доехать до своих родных Мытищ. Виталий Оттович буквально орал в трубку: “Мытищи, Ярославский вокзал, телки, телки, давай телок!”
У соседей, наверное, складывалось, впечатление, что идет собрание активистов какой-то колхозной фермы.
Кто-то обещал привезти девочек, кто-то сразу отказывался. А время, между тем, текло и текло. Леня, совершенно окосевший, все подходил к Шульцу и требовал “телок”, а затем сам стал звонить своим подругам. Он любил женщин немного постарше себя – лет сорока двух-сорока трех. Особенно активно Леня названивал некоей Людмиле по прозвищу “Чебурашка” – обещая всем товарищам подарить ее. И в одиннадцать, и в двенадцать ночи Леня звонил “Чебурашке”, но ее взрослый пятнадцатилетний сын отвечал, что мамы нет дома. Ленька бросал трубку, костерил матом и сына, и саму “Чебурашку”, и опять донимал Шульца:
– Виталь, ты меня, а?
– Уважаю, да.
– Ну, тогда телок бы, а?
– Не едут, Ленчик, что-то, погоди маленько!
– Мне подождать – я подожду, – ерничал Ерошкин, вспоминая известный монолог Жванецкого.
Затем мужики догадались позвонить другому сотруднику музея – Сашке Никодимову, двадцатитрехлетнему красивому, соблазнительному жеребцу (он работал техником). Дозвонились сразу. И Сашка, как ни странно, сразу приехал. И привез с собой двух девушек. Одну – себе, другую – товарищам. Леня попытался приударить за ней, но он уже не мог связать двух слов – и был отвергнут.
Сашка сказал мне на ушко, что Оля (та – что для всех) хочет быть или со мной, или с Шульцем, но только не с Ленькой.
Не откладывая дела в долгий ящик, Шульц, чтобы потом не забыть, спросил у подружек телефончики. А Оля вдруг выпалила следующее:
– А телефон у меня такой же, как и у Сашки!
…
Оказалось, что Никодимов привез на “растерзание” свою родную сестру. О, непостижимый, альтруистический порыв! Мы с Шульцем удивленно переглянулись.
Я, узнав, что Оля и Сашка – родные брат и сестра, отпрянул от девушки, точно ошпаренный, и начал устраивать себе ночное ложе из стульев в коридоре (у меня уже был подобный опыт…).
Отвергнутый Леня очень грустил и чтобы рассеять грусть-тоску, изловчился и пьяной дрожащей рукой разлил коньяк по рюмкам, не обделив, разумеется, и себя. Затем начал произносить тост в честь Великого Октября! (Через день была какая-то годовщина Революции.)
Нужно признать: Ленька всегда оставался верным марксистом-ленинистом и в идеалах Октября никогда не сомневался! Даже укушавшись, как свинья, Ленька искренне любил Революцию, дедушку Ленина и его близнячку – КПСС.
Ленька сказал:
– Предлагаю поднять тост за… (нервно посмотрел по сторонам). Не мешайте мне! Поднять за… Жарков, что ты смеешься? Я уверен, что ты стоишь на правильном пути. Поэтому дай мне говорить. Шульц, не хихикай!
После долгого, гениального в своей пустопорожности тоста коллеги все же выпили за очень Великий Октябрь и за большие социалистические завоевания. Одну фразу как истинный филолог Леня крутил полчаса, виртуозно окрикивая собутыльников и меняя порядок слов. Наконец, мы с Шульцем уложили Ерошкина спать на кухне. Сашке с подругой выделили отдельную комнатку. Шульц остался с Олей – в другой. Я удалился в коридор. Но, увы, отдохнуть никому не удалось. Ленька, сняв с себя ВСЕ, ходил по коридору, заглядывал в комнаты и требовал – Человека! (Так он зачастую называл женщин.) Сашка и Виталий тихо шипели на Ерошкина, но тот все равно никак не мог угомониться. Кроме того, он каждые полчаса ходил в сортир. Громко попердывая и мочился, не закрывая за собой дверь туалета.
Я терпел долго, но чаша терпения переполнилась, и я буквально прорычал коллеге:
– Если ты не ляжешь, я тебя очень больно стукну.
И Леня понял, что к чему. Дошло. Прикрыв срамное место руками, он удалился на кухню. Минут через пятнадцать, правда, вскочил опять. Хмель не покидал черепную коробку Леонида Мефодьевича. Он опять подошел ко мне и спросил:
– Ты человек?
– Да.
– Тогда подвинься, – совершенно четко отреагировал пьяный Ерошкин и начал пристраиваться на мои обжитые стулья. Я несильно стукнул бедного пьянчужку по голове. Леня закричал, как ему больно. И опять усвистал на кухню. Наконец, Ленька окончательно угомонился, перетрухнув, видимо, не на шутку. Заснули и все остальные. И до двенадцати часов дня все население шульцевского дома спало.
В двенадцать мы выпили с Шульцем кофе и стали болтать, пока другие еще видели дневные сны.
– Евгений Викторович, а как ты думаешь, какой строй все-таки более правильный – социализм или капитализм? – неожиданно спросил Шульц, как будто мы были не у него дома, а где-нибудь в США, на международном коллоквиуме.
– А разве есть разница? – удивился я. – По-моему, во всем мире существует только один строй – рабовладельческий. Есть класс рабовладельцев и класс рабов. И узенькая прослоечка – мастеров, которые нужны и тем, и другим.
– Но все-таки на Западе свободы, наверное, больше? – проявил некую антипатриотическую агрессивность Шульц.
– Мы там с тобой не жили, Виталий. – уклончиво ответил я. – Конечно, нашей пропаганде я бы не стал верить на сто процентов, но думаю, там тоже свободы нет. Точнее, она есть, но не для всех.
– А ты скептик, – вздохнул Виталий. – А в дружбу ты веришь?
– Не сердись, мой друг, но никакой дружбы, тем более любви (без детей!) нет и в помине. Дружба – иллюзия, что можно получить нечто дешевле, чем оно стоит на самом деле. Влюбленность – хитрая реакция мозга, реакция самообмана, когда человек алчет вполне конкретных материальных вещей, а думает, что влюблен.
– Эк, ты завернул, – удивился Виталий.
А меня несло, точно Остапа:
– Впрочем, любовь и влюбленность – совершенно разные понятия. Не понимая этого, мы часто бываем наказаны. Высшим разумом, сиречь Абсолютом. В Писании сказано – возлюби ближнего своего как себя самого. Больше себя можно возлюбить только Бога. Что же делаем мы, грешные смертные? Уверяем себя, что кого-то любим больше собственного ego. И – претендуем на душу другого человека, его тело. А это антибожественно. А значит, и наказуемо.
– Наказуемо? Почему?
– Ну потому что нельзя идти против законов природы. Любовь должна быть направлена на клан и на Абсолют. Все остальное, увы, только средство, чтобы Клану (сиречь, самому себе) было хорошо. Вместе с тем, приятные сердцу люди – не выдумки идеалистов. И слово “дружба” вполне имеет право на существование. Но только в американском смысле. Приятен тебе человек – товарищ. Виделись два раза – друг. Так мне про Америку рассказывали…
– Значит, ты идешь против природы, ведь ты же сейчас изменяешь своей жене… Отдыхаешь без нее – в женском обществе.
– Нет, я ей не изменяю. Хотя мог, наверное, изменить. И это плохо. Это мне совсем не нравится. Если можно, я, пожалуй, поеду…
– Да ладно тебе, Женек, не кипятись, – стал меня успокаивать Виталий. – Левак укрепляет брак. Эта Оля тебе понравится, очень сексапильная девушка…
– Это исключено. И брак лучше укреплять как-то по-другому. Знаешь, есть такая известная еврейская максима “Да пусть рухнет сам Иерусалим, лишь бы Хаечка моя была жива!” Это очень честная максима. И, как выясняется, всеобъемлющая. Что есть еще в этом мире, кроме детей, жены, матери, отца, дядюшек, тетушек, других ближайших родственников? Ничего. Все остальное – иллюзии.
– А я все-таки верю в дружбу. Я, например, считаю, что ты мой друг.
– И ты мой друг, конечно. Вообще, любые обобщения, как правило, излишни. Ты мне лучше вот что скажи: ты пишешь роман или нет? Мне Наташа сказала, что пишешь.
– Да так, кропаю понемножку. Это, видимо, форма невроза. Ты знаешь, я недавно читал журнал “Вопросы психологии”. Там напечатана любопытная аналитическая статья “Проблемы психо-физических недостатков и творчества”. Интереснейшая статейка. Совершенно ясно, что болезнь – двигатель творчества. Вот, видимо, я болею.
– Тут я бы с тобой спорить не стал. Мне кажется, творчество – это вид психотерапии. Мы как бы выговариваемся, облегчаем свою душу.
– Да, писатель – сам себе психотерапевт и священник.
