Я докуриваю и достаточно нахально иду назад к своему рабочему месту. Я знаю, что к конце рабочего дня мне будет плохо, депрессивно и одиноко. Все уйдут домой, и я еще час буду подметать пол и ждать курьеров, которые заберут поддоны с выполненными заказами. Меня будет тошнить (потому что к обеду я добавлю еще десяток бутылочек), у меня поднимется температура, мне будет стыдно и немного страшно. Но это будет.
Сейчас я могу спокойно подойти к пакующим товары женщинам, сказать им что–нибудь веселое и остроумное. В данный момент они не кажутся мне таким уж набитыми дурами… Их даже немного жаль. У кого–то есть дети… Все таки я зря так окрысился на них… Я сам–то порядочная падаль… Они, несмотря на их недостатки — все таки малооплачиваемые. Если не сказать: голь перекатная… Я всегда сходился с такими людьми — с ними немного легче жить. Если у человека много денег он, сам того не желая, становится дешевой гнидой… Длинными медицинскими пиявками присасывается к нему капитал. Становится страшно сделать что–либо безрассудное: пиявка может оторваться.
Вон у той, маленькой с красивыми, длинными волосами никогда нет сигарет… надо дать ей пару–тройку: пусть курит на здоровье. Да и коробки у них сегодня тяжелые — надо помочь…А то еще надорвутся — и выскочившие от натуги матки и нерожденные эмбрионы запрыгают по–полу забрызгивая его околоплодной жидкостью… Бедные, бедные рабочие женщины. Даже ваша аккуратно наложенная косметика печальна, потому что вы совершаете этот никому не нужный утренний ритуал несмотря ни на что… На складе не оценят ваши туши, помады и тени.
Я подхожу. Говорю что–то. Они смеются. Я помогаю им поднять несколько особенно тяжелых коробок.
По–пути к своей тележке с неоконченным заказом — я останавливаюсь поговорить с недавно нанятым молодым прохиндеем. Его хобби — граффити и комиксы. Он хочет знать все понемногу. У него было тяжелое детство.
Прохиндей сообщает мне, что завтра не придет на работу потому что ему (уже в третий раз) надо явиться в суд. Недавно его поймали в центре города, когда он делал граффити на стене какого–то супермаркета. Он провел день в тюрьме и теперь постоянно упоминает об этом. Это его маленькая гордость. Что-ж… Может быть когда–нибудь ему повезет и он загремит туда на месяц…
Мы разговариваем минут пять. Нас прерывает зычный и агрессивный окрик начальника.
Часть первая: что я рассказал
В кабинете у психиатра достаточно прохладно. Массивный стол из дорого дерева. Приятные глазу картины на стенах. Два удобных кресла — одно для ягодиц врача, второе для моих. Огромный книжный шкаф с различными трудами и справочниками по психиатрии. Я замечаю Фрейда и Павлова. Психиатр выглядит пугающе нормально. Его пожилое лицо посылает в космос сигналы спокойствия и рациональности. Возможно, что это всего лишь маска, которую он срывает как только приезжает домой. Возможно дома он иногда рычит как бешеный ротвейлер и его жена, в одной ночной рубашке, с воплями выбегает на улицу потому что она знает: если сейчас, в данную минуту не ретироваться — муж начнет зверски биться головой о дверной косяк и потом, крича тонким, нарочито детским голосом — набросится на нее с ножницами для резки рыбьих плавников Это уже происходило. Она научена горьким опытом.
Сегодня мой второй визит к этому неразгаданному психиатру. Первый визит не оставил у меня истерически–хорошего впечатления. Мне кажется, что мой врач просто выдохся от многолетнего анализа чужой, шаткой психики. Ему уже наплевать. Возможно вначале своей карьеры он действительно вникал в ситуации пациентов. Разбирал по косточкам внутричерепную стыдобушку, которую людям уже не было сил скрывать. Искренне хотел что–то изменить в их сумрачных жизнях, хотел увидеть прогресс. Может быть, засыпая ночью, он со слезами на закрытых глазах представлял, что какая–нибудь толстушка с манией порядка с его помощью все–таки вылечится, вырвется из лап своей хворобы и, как все нормальные люди, начнет гадить где попало. Или какой–нибудь тощий ханыга с опасной формой изнуряющего онанизма в одно прекрасное утро проснется и с изумлением заметит, что его руки первый раз за четыре года находятся поверх одеяла и, самое главное, ему совершенно неохота исправить эту неожиданную неполадку.
Психиатр здоровается со мной и мы начинаем беседу.
(Я прекрасно понимаю, что мои ответы покажутся довольно отрепетированными. Иначе нельзя — я бы мог, конечно, засорить свою восстановленную по памяти речь мусором междометий, вздохов и мычаний, но… к чему это?)
— Так, Сева. В прошлый раз ты упомянул о так называемых психозах, которые преследовали тебя в детстве и частично сохранились и теперь. Я хотел бы уделить этому особое внимание. Точнее — сегодня это станет главной темой нашего разговора. Пожалуйста — расскажи подробнее, с самого начала. Если тебе по какой–то причине не хочется что–то упоминать — это не страшно. Расскажи что можешь.
— Я не могу найти точного определения моим недугам. Слово «психоз» я произношу за неимением другого. Возможно это вовсе и не психоз. Самое ранее мое воспоминание… Дайте подумать…. Сколько же мне было? По–моему семь лет. У меня началось ужасное нервное расстройство по поводу штор в моей комнате. Мне все время казалось, что они неровно висят. Началось это в легкой форме, а потом переросло во что–то ужасное…
— Подожди пожалуйста. Что значит «неровно висят»?
— Ну как это объяснить… Ну знаете — когда утром раскрываешь шторы — они, если не связать их веревочкой, часто бывают смятые, непропорциональные. Одна штора кажется больше другой. Точнее — шире чем другая. Вот эти неполадки и стали моей бедой. Я начинал утро с того, что по крайней мере десять раз разглаживал шторы и все равно, как бы я их не разгладил — они казались мне неровными и помятыми. На этой почве у меня были сильные скандалы с родителями.
— То есть они заметили твое беспокойство?
— Конечно заметили. Я очень просил оставлять шторы закрытыми, но они не разрешали. Я также хотел связать шторы веревочками, чтобы они напоминали… Ну что–то вроде толстых, аккуратных колбасок, но моя мать сказала, что «так бывает только у старых бабок»
— Твои родители и в частности мать не хотели пойти на компромисс и разрешить тебе делать со шторами все что ты захочешь…
— Да. Понимаете — я не говорил им какие страдания причиняют мне шторы. Они просто считали это за мой детский каприз. Если бы они знали насколько это серьезно — они естественно разрешили бы мне их не раскрывать. Я помню, что часто я садился на пол в своей комнате и, скажем, начинал читать книгу. Неровность штор постоянно присутствовала у меня в голове. Я отвлекался, вскакивал, поправлял их, давал себе клятву, что больше не буду на них отвлекаться, но все равно — через десять секунд мне нужно снова было их поправить. Если бы я этого не сделал мне бы стало физически плохо. Они доводили меня до исступления. Я был в бешенстве. Шторы отравляли мне жизнь месяца два…
— И что потом?
— Потом все это как–то незаметно прошло. Буквально в один день. Я до сих пор помню свою радость и гордость от сознания того, что шторы в моей комнате могут висеть немного неровно и это не причиняет мне каких–то особых страданий.
— Скажи, Сева, а кроме штор — были ли какие–нибудь предметы в доме, которые тяготили тебя подобным образом? Или, может быть, например ты должен был потрогать какую–то вещь определенное количество раз… Например дверную ручку, или выключатель света?
— Нет. Я не помню ничего подобного. Я читал об этом — нет, я не думаю что у меня было обсессивно–компульсивное расстройство. Вернее — у меня было что–то похожее, но оно касалось моего сна. Мне нужно было проделать много ритуалов…
— Очень интересно. Расскажи подробнее…
— Когда мне было тринадцать лет — у меня возникла навязчивая идея, что я умру во сне. Кроме того мне был страшен сам процесс сна — он казался мне смертью. Я считал, что сон без сновидений — есть гибель.
— Да, но человек рано или поздно просыпается….
— Я знаю это. И все–таки я даже сейчас настаиваю на том, что если мы не видим снов — то это все равно что мы умираем. Когда ты спишь — невозможно вести счет времени. Неважно: час или минута. Мы не ощущаем времени и поэтому даже одна секунда сна без сновидений равняется вечности. Меня тогда это особенно мучило. Мне было невыносимо сознавать, что пока я сплю — у меня нет никакого контроля над своим телом. Иногда я пытался не спать совсем. Плюс к тому — перед сном мне обязательно нужно было проделать ряд вещей, которые в своей сумме обещали мне, что следующий день пройдет благополучно. Как я уже сказал — это были ритуалы.
— Какие именно ритуалы? Что ты делал?
