Бросились в глаза – серые обводы машины, скошенное лобовое стекло, за ним – размытое до пятна лицо испуганного водителя.
Я даже сообразить ничего не успел.
Бампер сильно ударил в бедро и опрокинул меня на асфальт.
На переходе Гелла схватила меня за руку и повлекла через пустынную мостовую, серая гладь которой почти сливалась с таким же серым ночным воздухом.
– Пойдем здесь, – чуть задыхаясь от напряженной ходьбы, сказала она. – Немного опаснее, зато быстрее… У нас мало времени… Надо успеть, пока сфинксы не открыли глаза…
– Сфинксы? – переспросил я.
– Да, сфинксы… Они видят все – сквозь тысячелетия. Если сфинксы откроют глаза – мы погибли…
В голосе ее звенело отчаяние. Он дернула меня так, что я вынужден был повернуть, и потащила вдоль знаменитой решетки с вызолоченными виньетками. Ворота в три человеческих роста были закрыты. Толстая цепь, с которой свисал замок, охватывала собой обе створки.
– Сейчас… Сейчас…
Гелла выставила вперед обе ладони. Пальцы ее напряглись, согнулись. Кончики их подрагивая, словно ощупывая упругую сферу.
Вдруг между ними вспыхнул белесый дым.
Цепь беззвучно распалась.
Медленно, точно открывая путь в неизвестность, створки разошлись, взбороздив землю. Стала видна уходящая в никуда широкая, присыпанная песком аллея.
Смыкались над ней черные листья.
Мерцали статуи, поднятые на постаментах.
– Только не смотри им в лицо!..
– Кому? – спросил я.
– Никому не смотри… Тогда они нас не увидят…
Гелла, как тень, заскользила посередине аллеи. Она будто не шла – плыла над землей, едва касаясь ее краешками ступней. У меня же, напротив, при каждом шаге скрипел под ногами песок. Даже не скрипел, а как-то слабо постанывал.
Более – ни звука, ни дуновения.
Словно мы находились по ту сторону жизни.
– Сюда!.. – приказала Гелла, сдаваясь налево.
Мне показалось, что статуя, возвышающаяся над купами мертвых кустов, поворачивается нам вслед.
– Только не смотри, не смотри!..
На Гелле было странное одеяние: газовая, почти прозрачная ткань, стекающая с плеч как туника. Складки ее чуть-чуть развевались. На ногах – сандалии, поднимающие плетеные кожаные ремешки почти до колен.
– Я сплю? – спросил я.
– С чего ты взял? – Гелла, остановившись вглядывалась в темноту. Кажется, она не могла решить, куда двигаться дальше. – Может быть, наоборот, это раньше ты спал, а теперь – проснулся…
– Не могу отличить сон от яви…
– И не надо их отличать, – сквозь зубы сказала Гелла. – Все равно для вечности разницы между ними нет, между прошлым и настоящим, между выдуманным и подлинным. Все одинаково. И то, и другое – реальность…
– Где мы? – спросил я.
– Мы – там, где время превращается в вечность, но при этом по-прежнему остается временем, изменчивым и текучим…
Ладонь, которой она сжимала мое запястье, явственно обжигала. Но не огнем, скорее – ослепительным холодом. Или – огнем и холодом одновременно.
Я вдруг увидел среди травы множество белых кувшинчиков.
Они поднимали головы.
– Это – асфодели, цветы забвения…
И в это мгновение статуя, нависающая над нами, действительно повернулась. Ее мраморная рука вытянулась в мою сторону.
Будто намеревалась схватить.
– Не смотри на нее!..
Предупреждение опоздало. Инстинктивно отпрянув, я увидел во мраке бледное, будто из сыра, лицо, толстые губы, выпученные глаза – как две страшных сливы.
Все это сминалось в гримасе ярости.
И сейчас же кусты впереди нас ощутимо дрогнули, листва их затрепетала, и оттуда, из мрака небытия, шагнула на песок дорожки фигура, одетая в складчатый, колеблющийся балахон. Я успел заметить под капюшоном – пустые глазницы, костный оскал челюстей, выставивших мертвые зубы.
Фигура подняла руки, и материя балахона заструилась, как дым, стекающий от фаланг до острых локтей.
– Вернись, потерянная душа… – Голос был точно шелест, идущий со всех сторон. – Остановись, пока ты не расточилась во времени…
Гелла выступила вперед и тоже подняла вверх ладони.
Так же заструилась газовая накидка.
– Прочь с дороги, Каледон!.. Я не отступлю… Ты меня знаешь…
– Ты тоже меня знаешь, царица… Я – страж двух миров… Я лишь выполняю свой долг…
Тогда Гелла повела ладонями в сером воздухе, раздвинула их широко, снова сомкнула, и одновременно фигура ее сместилась вправо и влево, качнувшись наподобие маятника.
Каледон повторил движения, будто в зеркале.
– Царица!..
– Уйди с дороги!..
Со стороны казалось, что они танцуют некий согласованный танец – перемещаясь на цыпочках, подскакивая, кланяясь и распрямляясь. Руки их непрерывно двигались, выписывая замысловатую графику, а напряженные пальцы подергивались, точно соединенные между собой волшебными ниточками. Развевался черный балахон Каледона, вздымались и опадали газовые складки туники. Не знаю, сколько это продолжалось. Может быть, секунд тридцать, а может быть, четверо суток. Времени больше не существовало. У меня плыла голова, и в висках был шум сталкивающихся тысячелетий. Я ничего не соображал. И, наверное, потому пропустил момент, когда Каледон сделал ошибку. Впрочем, что это была за ошибка, я тоже не знаю. Я лишь увидел, как на ладонях у Геллы вспыхнул уже знакомый мне сияющий дым – устремился струйкой вперед и, как змея, ужалил Каледона в середину груди.
И все кончилось.
Каледон сразу застыл, точно окостенев. Из-под одежды его, из черных глазниц, из костей носа, из-за сжатых зубов потек тот же дым, на глазах приобретающий синеватый оттенок. Вдруг вспыхнуло неяркое пламя. Каледон вздрогнул и как-то просел, осыпавшись пыльными ручейками. На песке осталась кучка белого пепла. Дохнул ветер, и она взлетела во тьму. Слабый, почти неслышимый стон прокатился по саду. На мгновение зашумела листва. Как струна, загудел серый воздух.
– У Себта одним слугой стало меньше… – сказала Гелла. – Быстрее!.. Быстрее!.. Теперь они знают – где мы находимся…
Вдруг низко над кронами, почти касаясь ветвей, зажглась яркая переливчатая звезда.
Свет ее пронзил сердце.
– Нам – туда!..
Мы нырнули во мрак боковой аллеи. Она вывела нас к пруду, где по зеркальной воде плыли два черных лебедя. Оба казались сделанными из воска. Статуи, мерцающие сквозь листву, провожали нас мраморными глазами. Я не оглядывался, но знал, что почти из-за каждого постамента, испещренного латинскими буквами, из забвения, из сумрака зарослей, из толщи веков осторожно выскальзывает сейчас фигура, одетая в балахон и, вытягивая костяные персты, бежит вслед за нами.
К счастью, выход на набережную был совсем рядом. Гелла обернулась и, не замедляя шагов, начертала в воздухе размашистый иероглиф. Он тут же вспыхнул до космической белизны и начал мутнеть, словно прогорающая электронная трубка.
– Все, теперь они не пройдут…
Я видел, как к ограждению сада, к чугунной решетке, украшенной бронзовыми щитами, прильнуло изнутри что-то кожистое, забило перепонками крыльев, укусило железный прут.
– Сюда они проникнуть не смогут…
Вода в канале была дымчато-зыбкая. Мы пробежали по набережной и свернули во двор, приземистой анфиладой тянущийся в глубины квартала. Через минуту перед нами вырос задник какого-то здания: массивы грубого камня, прорезанного венецианскими окнами. За их фестончатыми переплетами угадывалось ожидание. Гелла остановилась и, воздев руки, положила их на пористую поверхность. Опять вспыхнул дым. Часть стены будто растаяла, образовав черный проход. Внутри, впрочем, было не слишком темно. Стены буро-коричневого песчаника, испещренные пиктограммами, были подернуты тлением зеленоватых гнилушек. Огненные холодные нити указывали дорогу.
– Осторожно!.. Не задень скарабея!.. – предупредила Гелла.
Навстречу нам по полу из громадных полированных плит неторопливо двигался жук, сделанный как будто из чистого золота; удлиненный панцирь его, голенастые ноги жирно блестели.
Я едва успел поставить ступню чуть дальше.
Коридор открылся каменным залом, очертания которого скрывались в пологах темноты. Запахло сухими травами, экзотическими цветами, ароматными смолами, добываемыми, наверное, в загадочных странах. А посередине зала, на каменном возвышении, вытесанном из гранита, непонятно чем озаренный, поскольку никакого источника света заметно не было, покоился саркофаг с крышкой из хрусталя, и под ней, обхватив плечи, лежала девушка, прикрытая почти до ключиц голубоватым ворсяным покрывалом.
– Вот мы и пришли, – сказала Гелла.
Она по-прежнему задыхалась, как-то вся колебалась – словно плоть ее превращалась в жертвенный дым.
