– Молчать оба! – зарычал Колридж.
Лейла показала маленький рисунок на лопатке.
– Тибетский, – объяснила она. – Буддийский символ, означающий тихий внутренний свет.
Все решили, что рисунок очень симпатичный. Все, кроме Дэвида.
– Тибетский? – переспросил он с нарочитым удивлением в голосе.
– Именно тибетский, – насторожилась Лейла.
– Ну, хорошо. Пусть так.
– Что значит «пусть так»? – вспыхнула девушка. У нее чесались руки – до того хотелось убить обидчика. – Никаких «пусть», он и есть тибетский.
– Угомонись, Лейла, – усмехнулся Джаз. – Держись за свой тихий внутренний свет.
– Видишь ли, Лейла, – заметил Дэвид, – рисунок в самом деле красивый. И пусть он символизирует все, что тебе угодно. Не важно, тибетский он, или тайский, или еще какой. Твоя татуировка, и воспринимай ее, как тебе нравится.
Никто бы не мог подумать, что знаменитое спокойствие Лейлы так просто разбить вдребезги. Ее лицо покраснело от обиды и злости.
– Да замолчи ты, ублюдок! Я точно знаю!
Дэвид криво усмехнулся и пожал плечами, как бы говоря: «Ты не права, но тебе ничего не докажешь».
– Тибетский! – снова выкрикнула Лейла. – Означает тихий, внутренний, долбаный свет. – И бросилась на кухню пить успокаивающий чай на травах.
– Я слышал об одном гомике, – начал рассказывать Гарри, – у которого на руке было китайское изречение. Он считал, что это изречение переводится как: «Благородный искатель правды». Но однажды в забегаловке в Сохо познакомился с китаезой, и новый дружок его просветил. Оказывается, эти слова переводились иначе: «Мудила мученик».
Гарри, Джаз, Сэлли и Келли громко заржали, Хэмиш и Мун улыбнулись. Красная от злости, с чайником в руке, Лейла прикусила губу, а Дэвид закрыл глаза, словно черпал силы из собственного внутреннего мира.
Потом Хэмиш похвастался кельтским крестом на руке. И вот наступила очередь Дэвида.
– У меня всего одна татуировка, – начал он таким тоном, словно сам этот факт свидетельствовал об изысканности вкуса и утонченности восприятия. – Но зато прекрасная. – Он приподнял штанину широких шелковых брюк и обнажил голень. Вокруг нее тремя кольцами вились начальные строки монолога «Быть или не быть…» из «Гамлета». – Никаких бабочек, тибетских закорючек, которые на поверку всего лишь список покупок в бакалее, или злобных драконов. Вместо этого – самое доходчивое выражение абсурдности человеческого бытия, какое только знала бумага.
– В данном случае кожа, – поправил его Джаз, но Дэвид проигнорировал замечание.
– Экзистенциализм. За три столетия до того, как экзистенциализм был выдуман. Гуманизм в жестоком варварском мире. Лучик света, который с тех пор озарял столетия.
– Ну хорошо. А почему монолог написан на ноге? – спросил от имени всех Джаз.
– Потому что он спас мне жизнь. – Ясные глаза Дэвида смотрели не мигая, с неподдельной искренностью. – Переживая мрачные времена и не видя возможности продолжать существование, я пришел к мысли покончить счеты с этим миром. Поверьте, я решился на самоубийство.
– Решился, но не осуществил, – хохотнул Гарри. – Забавно.
– Не осуществил. Вместо этого я трижды за долгую ночь прочитал от корки до корки «Гамлета».
– Круто! Я бы предпочел укокошить себя, – заявил Гарри, но Дэвид пропустил это мимо ушей.
– Печальный принц, подобно мне, замышлял страшный акт самоубийства. Но возвысился над грешными мыслями и обрел высшее благородство.
– И поэтому ты остался в живых? – спросила Мун. Она явно хотела поддержать Дэвида в его исповеди. – Что бы с тобой ни было, все равно хуже, чем у Гамлета, быть не могло.
– Помню, помню, проходили в школе, – снова встрял в разговор Гарри. – Согласен, хуже «Гамлета» ничего не бывает.
– Заткнулся бы ты, Гарри! – возмутилась Мун. – Дэвид понял, что я хотела сказать. Правда, Дэвид?
– Понял и отвечу тебе так: и да и нет. Не вызывает сомнений, что метания печального принца многому меня научили. Но я отказался от самоубийства не поэтому: просто, читая трагедию, я понял, что не желаю покидать мир, в котором столько красивого: стихотворный слог Шекспира, или цветок, или заря, или запах свежеиспеченного хлеба.
– Ты меня совершенно заморочил, – призналась Мун. – При чем тут, к черту, какой-то хлеб?
– Я верю, Мун, коль скоро человек открыт для красоты, он признает возможность прекрасного в любой из вещей. Поэтому я решил навсегда запечатлеть на себе слова молодого принца датского, который произнес их в миг своей самой глубокой печали. И таким образом напоминать себе, что мир красив и отчаиваться в нем – значит наносить обиду Всевышнему.
Джаз хотел сказать Дэвиду, чтобы тот не слишком гнал волну, но промолчал: было в этом парне что-то неотразимо привлекательное, а в его колоссальном обмане откровенно вопиющее. И Джаз неожиданно почувствовал, что тронут.
Никто не знал, как себя повести. В очевидной искренности любви Дэвида к самому себе было нечто манящее. От такого истинного чувства нелегко отмахнуться. Оно начинало казаться почти благородным. И «арестанты» никак не могли решить, что им думать о Дэвиде. Все, кроме Келли.
Режиссеры пропустили эпизод, сконцентрировав внимание на общем плане, где Келли была спиной к камере. Однако полиция имела весь отснятый с разных точек материал, и хотя бы в этом детективам повезло. Один из операторов вел съемку в противоположном направлении, и, на счастье, запись не стерли. На экране возникли Келли, Хэмиш и Мун на оранжевом диване.
Келли улыбалась, весело и лукаво – весьма странная реакция на рассказ Дэвида, каким бы напыщенным он ни был.
– Она видела его татуировку раньше, – заключил Хупер.
– Пожалуй, – согласился инспектор.
День тридцать четвертый. 10.00 утра
Пока остальные полицейские отправились проверять по Интернету и при помощи голосовых декодеров загадочную фразу «Один носатый корги», Колридж и его ближайшее окружение отвлеклись на время от Дэвида и вернулись к Вогглу.
– Зрителям подавали материал таким образом, что они вполне могли решить, будто во вторую неделю в доме находился всего один «арестант» – Воггл. – Колридж листал эфирный дайджест, который подготовила Триша с помощниками. – Воггл, Воггл, Воггл и опять Воггл!
– Да, сэр, – отозвалась Патрисия. – Он очень быстро стал чем-то вроде национального феномена. Страна поделилась надвое: одни постоянно говорили о Воггле, другие пытались выяснить, кто таков этот Воггл, о котором все говорят. Помните?
– Очень смутно, констебль.
– Чем более вызывающе он себя вел и чем категоричнее отрицал свой вызов, тем сильнее нравился зрителям. Это что-то вроде сумасшествия.
– Никогда не забуду, как он ловил в своих патлах блох, – заметил другой констебль. – Мы сидели в пабе, и вдруг на экране такое. Отпад!
– Отпад, когда смотришь со стороны, – возразила Триша. – И совершенно невыносимо, если живешь с подобным типом под одной крышей. Из-за этих блох тогда чуть все не кончилось. И жаль, что не кончилось, – никого бы не убили.
– А нам бы не пришлось смотреть этот мучительный бред, – добавил Колридж. – Неужели садисты из «Любопытного Тома» не снабдили «арестантов» средством от блох?
– Снабдили. Но Воггл отказался им пользоваться. Заявил, что блохи – живые существа. И пока он не очень чешется, не станет их убивать.
– Господи! – вздохнул инспектор. – Абстрактное мнение. Моральное назидание. Никакой надежды!
– Но для обитателей дома, сэр, это совсем не абстракция. Спор по поводу блох захватил всю страну.
День десятый. 3.00 пополудни
Воггл, в окружении остальных, сидел в своем углу.
– Мои блохи вынуждают вас применять двойные стандарты, – отбивался он. – Вы способны убить лису?
– Не задумываясь, – отозвался Гарри, но остальные признали, что нет. Дэвид, Лейла и Мун даже принимали какое-то участие в последней антиохотничьей кампании.
– Охота на лис – это мерзость, – изрек Дэвид с видом обычного спокойного превосходства.
– Однако ты намерен организовать охоту на моих блох, – возразил Воггл. – В таком случае объясни, чем отличается блоха от лисы?
«Арестанты» замолчали. Никто не знал, с чего начать.
– Ну… – протянула Келли, – лисы такие лапочки, а блохи нет.
– Не говори глупостей! – оборвал ее Дэвид.
– Это не глупости, – перебил его Воггл. – Келли излагает общепринятую точку зрения. Позор человеческому роду: мы оцениваем жизнь, исходя из эстетических взглядов. Если считаем красивым, пестуем. Если некрасивым – уничтожаем. И будь прокляты мы, человеческий вирус, заразивший эту совершеннейшую планету.
Дэвиду беседа о блохах уже явно начала надоедать – и это при всей его высокой нравственности.
– Лисы приносят очень мало вреда. Охота на них – чистый спорт и поэтому вызывает отвращение и совершенно неприемлема для порядочных современных людей, живущих в новой Британии двадцать первого века.
