Иэн Бэнкс - «Империя!», или Крутые подступы к Гарбадейлу

Сначала Софи танцует с другими парнями, в том числе и с хозяйским племянником по имени Джейми, а Олбан просто сидит и смотрит, как отплясывают другие; потом все же приглашает двух-трех девушек, с которыми встречается взглядом, но лишь одна из них соглашается, да и то какая-то плюгавая и в хлам пьяная, еле на ногах стоит, а потом и вовсе блюет, отойдя в сторонку, — какие уж тут танцы; другая девушка, как оказалось, пришла на вечеринку с плечистым, светловолосым и уже подвыпившим парнем, этаким «Лучшим молодым фермером года», который, не стерпев наглости Олбана, собирается отметелить этого гада, но Олбан поспешно извиняется, поднимает обе руки и ретируется, а потом возвращается и садится на тюк с соломой, где можно спокойно выпить, пока Софи, вся запыхавшаяся от танцев, не усаживается рядом, чтобы пожаловаться, как она чертовски разбита, потому что со дня героических трудов по очистке водостока прошло всего двое суток.

На ней неимоверно узкие джинсы и прозрачный черный топ, сквозь который просвечивает черный лифчик; ботинки она скинула и танцевала босиком, а теперь всерьез обвиняет Олбана, что он ее измучил; это все из-за него, и потому он предлагает потанцевать за нее: она забирается ему на спину, кладет голову на плечо, а он обхватывает руками ее бедра и танцует таким образом с парочкой ее подружек, пока она размахивает руками и качается туда-сюда, так что пару раз они оба чуть не валятся на пол; трое-четверо парней таким же манером развлекают своих девушек. После пары песен он совсем выдохся, пришлось спустить ее на пол и тащиться в глубь сарая, где свалены тюки с соломой; они садятся на пол, привалившись к этим тюкам, и она прижимается к нему, хохочет, а потом уходит за двумя стаканами крепкого мутного самогона, возвращается и едва не падает на него, все так же тяжело дыша и хихикая, а потом, когда последние лучи солнца исчезают на западе и кто-то зажигает тусклые лампочки, вдруг — поразительно, непостижимо, вроде бы никто из них первым и не начинал — они целуются; сначала это просто легкие касания губами, потом настоящие, всеохватные поцелуи с приоткрытым ртом и с языком, а стаканчики с самогоном уже забыты, то есть банально опрокинуты на пол, и они впиваются друг в друга, все крепче сжимая объятия.

Через некоторое время она вдруг отстраняется, и на ее разрумяненном лице застывает испуг.

— Как это произошло? — спрашивает она с ужасом.

Он качает головой.

— Сам не знаю! — отвечает он в полный голос, разводя руками. — Но ведь неплохо, а?

Выражение ужаса пропадает, она смеется и начинает что-то говорить, но слова заглушаются, потому что она снова припадает к нему и губы их соединяются, не препятствуя языкам.

Потом, за амбаром, пока где-то за рифленой металлической стенкой гремит музыка, скрытые от посторонних глаз, они продолжают целоваться, обниматься, ласкать и просто сжимать друг друга в объятиях. Он никогда не чувствовал ничего прекраснее запаха ее волос. Она позволила ему расстегнуть ей лифчик и потрогать чудесную, изумительную грудь и погладить ее через джинсы между ног, но не позволила расстегнуть молнию, хотя сама ласкает его сквозь джинсы, да так, что ему раз десять кажется, что он вот-вот кончит, но этого так и не происходит, и яйца ноют, как черт-те что.

— Нет, правда, мы не должны этого делать, — говорит она вдруг, когда они лежат, прижавшись друг к другу, тяжело дыша, отдыхая от поцелуев.

— Законом это не запрещено, — замечает он.

— Да, но все-таки.

— В любом случае пока что у нас ничего не было.

— Что значит «пока что»? Ты на что-то надеешься? Надеешься, да? Признавайся!

Он обнимает ее крепче и снова зарывается носом в роскошные рыжие волосы. Они пахнут свежим воздухом, природой, каждым прекрасным растением на этом свете, каждым цветком, каждой травинкой.

— Ну, — говорит он, — я об этом думал, а как ты — не знаю.

Она ничего не отвечает, однако продолжает одной рукой поглаживать его поясницу, а другой шею. Так продолжается несколько минут. Он думает: это никогда не надоест.

— Знаешь, я ведь не совсем девственница, — признается она.

Он отстраняется и смотрит на нее.

— Это все Завитушка виновата, — говорит она с едва различимой в темноте улыбкой и пожимает плечами. — А может, седло.

— А, — говорит он, не сразу соображая, о чем она. Такое и в голову не могло прийти. Ему всегда (ну, в последние года два, когда его начали интересовать девчонки и секс) казалось странным, что женщины появляются на свет как бы опечатанными — будто сама природа подыгрывает святошам. Что ж, ладно. Даже когда считаешь, что узнал о сексе все, остается еще что-то неведомое.

— Ну, мм, я думаю… — выдавливает он, понимая, что не силен в этом вопросе, и вдруг ощущает себя полным ничтожеством.

— А ты? У тебя уже было? — спрашивает она. Ему кажется, она старательно изображает непринужденность. — Скажи честно.

Он подумывает соврать, но потом говорит:

— Хм, в общем, нет. Нет. Боюсь, что нет. Я как бы тоже девственник. Совсем.

Она умолкает и на миг замирает, а потом говорит:

— Ну, это я просто… ты же понимаешь…

Нет, он не понимает.

— Что? — спрашивает он.

— Да просто так, — отвечает она, — из интереса.

— Ну да. Ага, из интереса. Это ясно.

— Вряд ли у нас с тобой что-нибудь получится. Не думаю, что это… что это имеет смысл.

— Ладно, я понял.

В каком-то смысле он совершенно убит, поскольку рассчитывал, что у них все-таки получится… ну… если не сегодня, то когда-нибудь потом… что у них будет по-настоящему, но с другой стороны, он даже мечтать не мог о том, что произошло сегодня, вообще не думал, что у них дело дойдет до поцелуев, а тем более до настоящих поцелуев, до этих полусерьезных прикосновений, так что это все как подарок…

Но в то же время… О боже, она ведь ему двоюродная сестра. Родственница. По первости лучше бы с кем-нибудь со стороны. Пока что надо остановиться. Хорошенького понемножку. В конце-то концов, это было потрясающе. Впору закинуть голову назад и громко хохотать, грубо, безумно, не думая ни о чем, сотрясая темноту, но его останавливает, что ее это может встревожить и отпугнуть.

Она говорит:

— Давай еще разок поцелуемся.

Заканчивается все тем, что они вырубаются в амбаре среди десятка других спящих пар, свернувшись вместе под старым брезентом, но изредка встают, чтобы зачерпнуть воды из тех бочек, в которых охлаждали банки и бутылки. Вскоре после рассвета, пока никто еще не проснулся, она прижимается к нему, обвивает руками, устраивается поудобнее и еле слышно посапывает во сне.

Он шепчет и ей, и самому себе: «Сестра, сестра, моя сестра» — очень-очень тихо, а потом со счастливой улыбкой снова проваливается в сон.

Двоюродные бабки Верил и Дорис занимают верхние три четверти высокого красивого каменного дома, зажатого между многочисленными подобными домами в глубине Хиллхеда. Вдоль тротуаров — множество машин. Каким-то чудом Филдинг находит место для парковки почти у самого подъезда.

Они с Олбаном застают в доме бедлам. Изнутри доносятся вопли. Двустворчатая парадная дверь стоит нараспашку. Все окна открыты, кое-где парусами раздуваются занавески. Из верхнего этажа валит какой-то рыжий дым.

На узкой стремянке, поднимающейся из цокольного этажа, застыл пожилой человек в робе, который придерживается за одну из металлических загогулин, украшающих элегантные перила по краям широких ступеней парадного крыльца. Задрав голову, он неотрывно смотрит в сторону распахнутой двери. Между ним и этой дверью, прямо на нижней ступеньке, лежит изрядно расплющенный шмат сырого мяса. Ступенька забрызгана кровью, и это внушает естественные опасения. Когда Олбан с Филдингом поднимаются по лестнице, человек оборачивается.

— Вы полицейские? — В его голосе слышится явное облегчение.

— Нет, — решительно отвечает Филдинг. — Мы родственники.

— Мужчины, Дорис! У нас в доме гости! К нам пожаловали мужчины!

— А? Что? На кого пожаловались? Как ты сказала?

— Мужчины, черепаха глухая! — прокричала снизу бабка Берил в надежде, что ее услышат наверху.

Двоюродная бабка Берил, маленькая и сухонькая, в свои девяносто лет обладала поразительно зычным голосом. На ней был выцветший синий комбинезон, а голову покрывал платок, завязанный узлом на лбу. Из-под платка выбивались седые космы. В руках она держала старую швабру с охотничьим ножом, угрожающе примотанным к рукоятке. При ближайшем рассмотрении можно было заметить, что обшлага ее комбинезона тоже примотаны клейкой лентой к голенищам черных резиновых сапог.

— Берил, что происходит? — спросил Олбан.

— Как отрадно тебя видеть, Олбан, и тебя, Филдинг! — приговаривала старушка, потрясая охотничьим ножом в опасной близости от гостей, отчего те попятились назад, когда она собиралась пожать им руки. — Заходите-заходите! Вы как раз вовремя. Тут полно беглецов. К оружию — и на помощь! Хотя нет, вы же мужчины, обойдетесь и без оружия.