Но среди этого пьяного шума и плача часто раздавались голоса:
— Немец идет на русскую землю!
— Нашего брата вздумал разорить!
— Не дадимся!
— Милые сыночки мои! Что же мне делать? Ведь убьют их там! — сквозь рыдания говорила Дарья Рощина.
— Если себя отстоим до конца, у тебя сыновья еще будут, — успокаивал ее старик Тиунов.
По улице, шатаясь из стороны в сторону и крепко ругаясь, шел пьяный Чолдак-Степан. Его новая шелковая рубаха была забрызгана брагой.
— У меня два сына в армию идут, — кричал он хриплым голосом. — Пускай идут защищать царя-батюшку-у! Эй, вы, уйдите с дороги! А то я вам покажу-у, су-укины де-ти!
Настал день проводов. Все жители Даниловки высыпали на улицу и, сбившись кучками по пять-шесть человек, окружили отъезжающих, давали последние советы.
Вдруг залаяли деревенские собаки. По улице ехали два казака. Все повернулись в их сторону.
Илья Дутликов, деревенский староста, побежал им навстречу.
— Новобранцы готовы к отправке, — с трудом, глотая слова от волнения, доложил он казакам и поклонился.
Казаки, не оглянувшись на него, подъехали к толпе. Они не поздоровались с народом, стали кричать:
— Куда прете? Осади!
Один казак, низенький, очень толстый и рыжий, выехал вперед.
— Слу-шай! — закричал он истошным голосом. Он погладил усы и продолжал: — Слушай! Читаю список, кого забрали.
Народ сразу притих. Пьяные отрезвели. Люди стояли неподвижно, как каменные бабы в степи.
— Рощин Михей.
— Я! — вырвался из толпы бодрый звучный голос.
— Рощин Данилка!
— Я!
Рыжий казак назвал около двадцати имен. Как только кончилась проверка, снова поднялся шум.
— Где подводы? — обратился другой казак к Дутликову.
— Есть, ваше благородие, четыре пары, с колокольцами.
— Всем, кого выкликал, идти за вещами и собраться здесь, в этом дворе, — прокричал рыжий казак.
Веденей Сидоров, Данилка Рощин и другие работники Чолдак-Степана тоже приготовились к отъезду.
Подвели лошадей, впряженных в телеги. Лошади мотали головами, позвякивали колокольчиками.
Когда отъезжающие расселись, люди, до сих пор стоявшие поодаль, хлынули к телегам и, обступив их, стали прощаться. Некоторые из тех, кто был на телегах, слезали снова, целовали детей, жен, родных.
— Чего стали? Трогай! — завопил казак.
Лошади тронулись.
Звон бубенцов и колокольчиков смешался с рыданиями женщин и лаем собак.
Над Терзигом стоял невообразимый гомон. Как вечерним туманом, деревню затянуло густой красноватой пылью.
Я не знал, зачем затеяна война. Но из разговоров окружающих я понял, что германцы лютуют, как звери. Они убивают жителей захваченных мест, живыми закапывают людей в землю, жгут на кострах.
Я слышал, как многие рассказывали о героях русской армии. В избах часто видел портрет Кузьмы Крючкова. Говорили, что он один заколол тридцать вражьих солдат. Я смотрел с восторгом и завистью, как он лихо сидит на коне.
— На тот год мы тоже пойдем воевать, как Кузьма. Заседлаем коней Чолдак-Степана и поскачем за Саянские горы, — хвастались мы в кругу сверстников.
По вечерам, вместо того чтобы пасти табун, мы переправлялись на ту сторону Терзига и до самой зари гоняли лошадей, устраивая сражения.
Лето сменялось зимой, а люди с войны не приходили.
Наконец вернулся Данилка Рощин. Его не узнать: фуражка сдвинута на ухо, усы закручены вверх, как маральи рога; серая рубашка в блестящих пуговицах, голенища не сморщены гармошкой, как у охотников, а гладко вытянуты до колена, кушак широкий с нарезной пряжкой, руки в карманах. Мальчишки восторгались: «Вот это солдат!» Девушки перешептывались. Все подходили к нему и просили рассказать о войне. Данилка охотно рассказывал, и чудилось мне, что в широкой степи сверкают мечи, ломаются копья и наши земляки теснят полчища Караты-хана.
— А ты сам видел германцев? — спросил кто-то.
— А ты думал? И в плен брали. Из окопа прицелишься в другой раз, как в твою косулю. А не видя, как будешь стрелять? — посмеивался Данилка.
— Ну какие они, германы? — наседали ребята. — Как мы или другие?
Не похожи. Фуражка у нас простая, а у них как монастырская крыша: на макушке — шишка, а по бокам — рога.
— А сильны они? Ты их повалишь, если без всего, без ружья?
— Без всего они не идут. К пике и штыку не приучены. На одного нашего нужно десять германских солдат.
— Ишь ты! Так, так…
— Зато смерть хитрые они, германцы-то. Оденутся в нашу форму, пролезут на склады и воруют припасы, оружие. Нам, бывает, и стрелять нечем… И так бывало: смотришь — ровное место, травой поросло. Вдруг из-под земли, как в твоей сказке, выходят ихние артиллеристы и выкатывают с собой пушку. Загодя приготовились воевать.
Через несколько месяцев пришел домой и наш Веденей. Много вечеров и ночей мы просидели с ним в нашей землянке, слушая его спокойную, увесистую речь о том, как рабочие и солдаты скинули царя, и о том, как власть перешла в руки Советов.
В наши места приходило много вооруженных людей. Про одних говорили, что это белые, про других — красные, про третьих — монголы.
Был осенний вечер. Солнце ушло куда-то за Саянские хребты, и только его алые отблески кое-где лежали на самых высоких шапках горы Кускуннуг. Такой алый закат напоминает мне примету охотника Томбаштая, говорившего: «Завтра будет хороший день, и он принесет нам удачу».
«Да, — подумал я, — хорошо было бы, если бы эти непонятные для меня люди, именующие себя красными партизанами, дали нам завтра хорошую жизнь, хорошую удачу. Веденей Сидоров зря не скажет».
Однажды я на сивом коне хозяина поехал на Терзиг за скотом.
Тамошние ребятишки видели стадо, уходившее вверх по ущелью Мерген.
«Кто напугал моих коров? Теперь до ночи с ними не управлюсь, — невесело думал я. — Ой, как проучит меня хозяин!»
На перевале, навстречу мне выехало около тридцати вооруженных людей.
— Откуда едешь? Знаешь, где белые? — спросил один из них по-русски.
Я, мотая головой, сказал по-тувински, что ничего не знаю.
В это время к нам подскакал на красивом коне человек в кожаной тужурке, с револьвером и гранатами за поясом.
Он стал ругать товарищей:
— Зачем вы привязались к мальчику? Бросьте, ребята!
Я обрадовался, услышав эти слова.
— Товарищ командир, разрешите сменить у него лошадь, — обратился один из всадников к тому, который подъехал.
— Это другое дело. Безусловно, можно сменить, — сказал командир.
Тот, что спрашивал, подошел ко мне.
— Ты возьмешь моего коня, конь хороший, но сейчас устал, мы обменяемся, — сказал он по-русски.
Когда я слез, он оседлал своего коня моим седлом.
— Ну вот, у тебя замечательный конь! — добродушно смеясь, сказал партизан. Он стал седлать Сивку.
Я увидел, что получил в обмен действительно хорошую лошадь. Ей надо было только отдохнуть немного.
Отряд тронулся. Командир еще медлил. Я спросил его по-русски:
— Кто вы такие, откуда приехали?
На его лице я увидел удивление.
— Ты только что говорил, что не умеешь говорить по-русски. Когда же ты научился?
— Я работник Чолдак-Степана, — объяснил я ему. — Я испугался вас и потому обманул.
— Нас не надо бояться. Мы красные бойцы Щетинкина — партизаны. Слышал? Мы пришли защищать бедняков.
Он вынул из переметной сумы краюху хлеба и протянул мне со словами:
— Возьми на дорогу. До свиданья, товарищ.
— До свиданья!
Проводив своего нового знакомца, я задумался: «Что мне теперь делать? У меня чудесный большой конь, но он совсем измучен. На нем не поднимешься в горы, не угонишься за коровами. А если я и найду коров, то понравится ли Гнедко Чолдак-Степану? Ведь хозяин мой тоже с норовом, как старый Рыжка. Нет, уж лучше не возвращаться домой». И я поехал к матери.
Бедный Гнедко еле-еле переставлял ноги. Мне стоило большого труда заставить его пойти хотя бы трусцой. Конь — животное умное; недаром он сразу понял, что ему вверена жизнь нового седока, и теперь в меру оставшихся сил перебирал ногами.
Я погладил конскую шею.
«Откуда ты, из каких краев света и почему молчишь? Должно быть, тебе действительно досталось! Чу, чу! Повеселей, осталось немножко, скоро покажется наш берестяной чум. Приедем — подкормлю тебя, ты поправишься и станешь не хуже Сивки».
Когда мы добрались до Мерген, день уже кончался. В золотой мгле вечера еще ярче пылали облетевшие листья. Они так густо усыпали землю, что мой конь, только что прихрамывавший на степной дороге, пошел спокойно и уверенно.
