Вскоре Петра закончила школу, поступила в иняз – в универе в том году не было итальянского отделения, а Петра увлеклась «сладостным новым стилем», переводила обоих Гвидо – несколько ее переводов были включены в сборник европейской поэзии и ждали своего часа в одном издательстве – для первокурсницы это было редкостью неслыханной. Окончив школу, изредка Петра заходила навестить Эпла. Приходя, по-прежнему здоровалась с Аней, но никаких разговоров уже не вела и на все вопросы отвечала односложно. Когда Аня закончила десятый класс, встречаться им стало и вовсе негде.
Они не виделись уже около двух лет – и вдруг среди церковных бабушек и душноватого кадильного дыма – вот она! Петра тоже разглядела ее в толпе и тут же оказалась рядом. Глаза у нее сияли, платок сбился, на плече лежала толстая темная коса – отрастила, в школе она всегда стриглась коротко.
– Поздравляю! – Петра крепко расцеловала Аню в обе щеки.
Аня покраснела.
– С чем?
– Ты же крестилась! – напомнила Петра, радостно улыбнулась.
Откуда-то Петра это знала… И от этого внезапного чужого веселья о ней сердце у Ани сжалось.
– Вот мой телефон, – протягивала Петра бумажку, – обязательно позвони! А сейчас я спешу на крестины, я сюда только на минутку.
После этого она поцеловала висящую рядом икону и растворилась в толпе.
Конечно, Аня не позвонила. Но видеться они стали регулярно: Петра тоже любила приходить сюда – ровнехонько, не шелохнувшись, стояла на службах, иногда тоже исповедовалась отцу Антонию… Всякий раз, встречая ее в раннюю пору знакомства, Аня испытывала ту же радость и светлое вдохновение веры, что и при первой встрече. Но сближение их шло медленно, медленно. Петра была необыкновенной и слишком уж, пугающе прекрасной и далекой.
При встрече они поздравляли друг друга с праздником, узнавали расписание отца Антония, вместе поджидали батюшку после службы, и еще почти год дальше дело не шло. Но однажды летом Петра вдруг подарила Ане небольшую книжечку, выпущенную в самиздате. Это была беседа Серафима Саровского с Мотовиловым и краткие наставления Преподобного. Снова дала телефон и теперь уже наказала позвонить строго-настрого.
Москва вымерла, все разъехались, разбежались. Аня позвонила – Петра звала ее в гости. Она жила в двух шагах от универа, на Ломоносовском проспекте, в Доме преподавателей. Когда-то эту квартиру получила Петрина бабушка, кровная немка, профессор филфака, составитель немецко-русских словарей – по ее-то непреклонной воле внучку и наградили экзотическим именем, которое, правда, ей до странности шло. Бабушка не так давно умерла, и в ее забитой книгами квартире поселилась Петра с мужем – краем уха Аня и раньше слышала, что она вышла замуж…
Петра встретила ее в стареньком коричневом свитере до колен, Аня помнила его еще со школы, в темной юбке до пят, распахнула дверь, улыбнулась («Заходи скорей!»), выдала Ане стоптанные шлепки, повела по дому. Еще гуще, чем у Глеба, Петрина квартира была завешана иконами, лампадами, фотографиями известных и неизвестных Ане духовных лиц, все лампадки под иконами теплились, над дверью в кухне висело деревянное распятие. Коридоры были уставлены стеллажами с цветными собраниями сочинений, литературоведением, многие книги были на немецком – с вязью готического шрифта. В квартире царил полумрак – Петра жила на первом этаже, окна выходили во двор, заросший березами и тополями; в доме стояла душная, ватная тишина – Аня почувствовала себя несколько одуревшей.
Села на табуретку в кухне, прислонилась спиной к стенке, похоже, тоже совсем старого буфета с резьбой – на дверцах красовались виноградные лозы и павлины; за мутноватыми треугольниками стекол стояли рядки рюмок в золотых ободках. Петра уже ставила на стол белые фарфоровые чашки, с тонкими светящимися стенками, покрытые нежно-голубыми цветами, – никогда Аня не видела таких, так и подмывало спросить – бабушкино наследство? Но спрашивать она не смела. Чайник на плите расшумелся, начал поплевывать водой – такой же доисторический, как и многое здесь, закопченный и черный.
Спели «Отче наш» – у Петры был чистый и высокий голос; Ане почему-то представлялось, что она должна петь низко, почти басом, но оказалось никаким не басом, а совсем по-девичьи – тонко, трогательно, высоко.
– Хорошо поёшь, профессионально, – бормотала Аня.
– Да куда там. Просто иногда к хору пристраиваюсь, учусь понемногу, – смущенно ответила Петра.
Дальше разговаривать оказалось еще трудней, еще невозможней – Петра едва роняла слова, а Аня боялась сказать не то, как-нибудь глупенько разболтаться. Спросила Петру про Иисусову молитву, где лучше про нее почитать, Петра ответила сдержанно: в «Добротолюбии». Потом так же немногословно поговорили о старчестве, коснулись Достоевского («кое-что чувствовал, но многого не понимал»); никакой Данте, Гвидо, тем более Мандельштам, разумеется, даже не поминался. И все же Аня спросила Петру, как ей в ее институте.
– Уже год, как я там не учусь, – был ответ.
– Ты в академе?
– Не в академе, просто бросила.
Петре явно не хотелось продолжать тему, но Аня была слишком поражена, чтобы не расспрашивать дальше.
– Ты что, вообще не хочешь учиться?! Но почему?
– Батюшка так благословил.
– Но… ты его об этом попросила? Или он сам?
– Я ему все объяснила, он согласился. И благословил.
– Благословил бросить – да как же так?
Кому как не Петре, умной, талантливой, такой способной к языкам, учиться, двигаться вперед, ведь еще недавно она любила и литературу, и поэзию, и итальянский язык – страстно, переводы у нее были действительно потрясающие, и вот… И ведь самой-то Ане отец Антоний столько раз повторял, что любое дело лучше заканчивать, даже если это начинает казаться совсем бессмысленным – для души полезней все же смирить себя и доделать до конца – не ради славы, не ради самоутверждения – ради Христа. А с Петрой, значит, все по-другому? Аня глянула на подругу – и увидела вдруг: в глазах ее грусть! Выступила на миг из глубины и тут же пропала.
– Разве не понятно? – тихо, но спокойно произнесла Петра и начала разливать чай.
– Нет, – рассеянно проговорила Аня. – Конечно, нет.
Но Петра ничего и не собиралась объяснять, она уже снова молчала, потчевала ее клубничным вареньем – свежее, этого года, я сама варила, ешь побольше.
И снова Аня не знала, что и подумать: прежняя Петра никак не вязалась с Петрой – рачительной хозяйкой, умеющей вот даже и варенье сварить.
– Может быть, мне тоже уйти из универа? – растерянно спрашивала Аня.
– Уходи.
– А что я тогда буду делать?
– Чтобы откуда-то уйти, надо, чтобы было куда прийти.
– А ты, ты куда пришла?
– Сюда, – Петра повела вокруг рукой.
Показала на кухню? Или на иконы? Улыбнулась.
Улыбалась она все-таки прекрасно. Обычно строгое замкнутое лицо внезапно озарялось изнутри ярким светом и иногда нежданным озорством. Петре было 22 года тогда, но в то время Аня и не догадывалась, как на самом-то деле это мало, какая это ранняя молодость.
– Хочешь еще чаю?
Аня уже съела бутерброд с вареньем, печенье, Петра пила один чай, сказала, что сыта, после еды они снова помолились, поблагодарили за насыщение и попросили Господа не лишить их и Небесного Его Царствия.
– Обязательно приходи еще! И звони мне, – опять засияла Петра глазами. – Я так тебе всегда рада.
Не поверить было невозможно. Только вот почему она молчит? Может быть, она все время про себя молится, ей не до разговоров? На правой руке у нее Аня подглядела небольшие светлые четки.
Они стали встречаться чаще, звонить друг другу и даже говорить. Аню тянуло к Петре все неотступней – столько в ней было тайны, бездонности, а еще незнакомой ни по кому другому безоглядности. Вот уж кому не грозила участь Лотовой жены, – Петра шла не оборачиваясь. Тем поразительней было в ней проявление человеческого, простого – например, она действительно явно ждала Аню с нетерпением, звала, приглашала; невероятно, но кажется, Петра тоже нуждалась в их дружбе. И все же чем дальше они общались, тем сильней Аня изумлялась – Петра была совершенно иной, чем те, кого она знала, Петра стояла к миру словно бы боком, глядя на него искоса, не в упор. И удивительную вела жизнь.
То было существованье подпольное, потаенное, неясно-сумеречное, почти страдальческое. С прежними институтскими и школьными знакомыми (неверующими) Петра порвала, от них буквально скрывалась! По вечерам звонить ей лучше было с прозвоном, через два гудка положить трубку и снова набрать номер. Она нигде не работала, только несколько раз в неделю гуляла по утрам с соседским мальчиком, и получала за это 40 рублей в месяц. Ее муж Костя возвращался домой поздно вечером – он преподавал, а потом шел в библиотеку и сидел там допоздна. «Дописывает диссер», – объясняла Петра и никогда лишний раз не вспоминала о нем.
