— Ну как, готова отдаться в объятия свободного рынка? — спросил меня Брэд в конце интервью.
За сто тысяч в год, да еще с двадцатью тысячами задатка? Я даже не сомневалась.
— Пожалуй, — произнесла я, стараясь, чтобы голос звучал твердо.
— В последний раз отвечаешь так неуверенно. В нашем мире существуют только решительные «да» и «нет», и абсолютно никакой неопределенности быть не может.
Триш Розенстайн показалась мне абсолютным воплощением этого манихейского взгляда на мир. Хотя основной ее задачей на тот момент было придание мне внешнего лоска — а Брэд велел нам обеим заниматься этим на следующий день после обеда до тех пор, «пока дело не будет сделано», — получилось так, что, покончив с покупками, мы приземлились в баре отеля «Четыре времени года» и разговорились.
Брэд описал ее довольно точно. Триш обладала голосом, который соединял в себе тягучесть бруклинских гласных с всепроникающей пронзительностью сирены, — голос, созданный для того, чтобы на него оборачивались все посетители в ресторане, голос, способный пугать маленьких детей и усмирять домашних животных. Когда мы двинулись по Ньюбери-стрит и Триш начала знакомить меня с многочисленными империями стильной одежды, я поймала себя на мысли: «Больше десяти минут я рядом с этой женщиной не продержусь».
— Не вздумай даже примерять это, — проорала она, когда я показала ей на деловой костюмчик в «Банана репаблик». — В таком барахле будешь выглядеть как глиста в обмороке.
После такого заявления все, кто был на этаже, посмотрели на нас. А Триш заставила всех мгновенно потупиться, гаркнув:
— Здесь кого-то что-то не устраивает? — В магазине воцарилась тишина. Триш повернулась ко мне со словами: — Вперед! Поищем тебе что-нибудь стильное в другом месте.
Когда мы оказались на улице, я начала:
— Знаешь, не стоило…
— Говорить то, что я сказала? А какого хрена, почему нет? Я никого не обидела. Просто высказала свое суждение.
— Довольно громкое суждение.
— И что с того? Я громко говорю. Такой у меня способ общения.
Она настояла, чтобы мы зашли в «Армани»:
— Там сейчас распродажа, у нас есть шанс что-нибудь подобрать и помочь тебе избавиться от внешности гринписовской активистки.
К вечеру этого дня я стала обладательницей трех костюмов, двух пар обуви и разрозненных вещиц — стильных, но простых, — и у меня даже еще осталось двести долларов на белье. Несмотря на манеры портового грузчика, Триш обладала безукоризненным вкусом в одежде и определенно умела делать покупки — занятие, по ее верной догадке, для меня малоинтересное.
— Брэд показывал нам твое резюме, он всегда так делает, если решает взять кого-то на работу, — сообщила Триш, когда притащила меня в «Четыре времени года» и заказала себе два мартини, выпив первый коктейль почти залпом. — Почти все мы сразу тебя оценили: девчонка с мозгами, не опустила руки в трудных обстоятельствах. Кстати, папаша у тебя, похоже, тот еще поганец.
— С чего ты это взяла? — возмутилась я.
— Ну что ты ерепенишься? Это элементарная дедукция. Папочка в горнодобывающем бизнесе, явно не бедствует, но бросил вас с матерью ради новой жизни в Южной Америке с гурьбой местных цыпочек, так?
— Их было всего две…
— По твоим сведениям. Все мужики в душе кобели, даже те, что поприличнее. Но ты ведь это знаешь и на собственном опыте, разве нет?
Я внимательно посмотрела на нее:
— Что ты имеешь в виду?
— Ой, да брось, надеюсь, ты понимаешь, что Брэд — наш Мистер Зануда — не упустил шанса покопаться немного в твоем прошлом и, конечно, разузнал про тебя и профессора.
Я потрясенно молчала, глядя на Триш.
— Подавая заявление на работу в качестве стажера, я не подозревала, что тут будут копаться в моей прошлой частной жизни.
— В нашу контрольную комиссию по приему на работу входит три человека, и нам необходимо удостовериться, что человек, которого мы берем, подойдет «Фридом Мьючуал». Знаешь, что нам всем в тебе понравилось, помимо ученой степени и того, что ты сама всего добилась, не став при этом занудой?
— Жажду узнать.
— То, что у тебя был четырехлетний роман с научным руководителем и ты ухитрилась держать все в секрете и не растрезвонить всем об этом.
— Кто тебе сказал об этом?
— Ты всерьез полагаешь, что я сдам тебе свои источники? Нет, ну я тебя умоля-аю. Но, между нами говоря, Брэда тоже супервпечатлило то, что ты вела себя так достойно — ни разу не проболталась, не похвасталась и даже после его смерти хранила молчание. Ох, и неприятная же история, кстати говоря. Я тебе искренне посочувствовала… особенно учитывая эти жуткие двусмысленные обстоятельства…
— Я сейчас же ухожу, — услышала я собственный голос.
— Я сказала что-то не то?
— Вообще-то, да. И к тому же я нахожу совершенно отвратительным, что ты и твои коллеги рылись в моем прошлом и…
— Мы все в компании знаем все друг о друге, — перебила она. — Я знаю, что Брэд изменяет жене с некоей Самантой, дилером по ценным бумагам. У нее скверный характерец, в постели она постоянно царапает Брэду спину, так что ему потом по несколько дней приходится надевать футболку, когда ложится с женой. Все знают, что Брэду давно пора с ней покончить, но ему, по-видимому, нравятся проблемы. А Брэду известно, что у меня вот уже два года отношения с полицейской, которую зовут Полин.
— Ясно. — Я постаралась не выдать смущения.
— Давай-давай изображай искушенность и умудренность. Притворяйся, будто тебе по фигу было узнать, что я лесба.
— На самом деле это твое личное дело.
— Только не во «Фридом Мьючуал». Брэд настаивает на полной прозрачности. Никаких секретов, никаких кукишей в кармане. Все открыто, все на виду. Поэтому валяй задавай любые вопросы обо мне. Любые. Ты спрашиваешь — я отвечаю.
— Лучше не надо.
— Расслабься.
— Хорошо. Почему ты так громко разговариваешь?
— Отличный вопрос. А вот ответ: потому что у меня была мать, которая вечно на всех орала и постоянно жаловалась, что жизнь у нее не удалась… и что «если хочешь, чтобы у тебя все было наперекосяк, нарожай детей».
— Прелестно.
— Этого о ней нельзя было сказать.
— Она умерла?
— Они все умерли. Мой отец, мать и брат Фил…
— Сколько лет ему было, когда он умер?
— Девятнадцать.
— Он болел?
— Это было самоубийство, так что — да, болел.
— Почему он…
— Повесился у себя в спальне в канун Рождества семьдесят девятого года?
— Ох ты…
— Да будь ты американкой, скажи «Твою мать!».
— Это просто ужасно.
— Хуже не бывает. Мне тогда было двенадцать лет, и брат только что приехал на каникулы. Он учился на втором курсе в Пенсильванском университете. Для нашей семьи это было событие: первенец — мальчишка! — поступил в университет Лиги плюща, готовится специализироваться по медицине и все такое прочее. Но мои родители тогда еще не знали, что Фил, блестяще — только на отлично — окончив первый курс, потом немного спасовал и получил трояк по биохимии. А для того, кто собирается специализироваться по медицине, «удовлетворительно» по биохимии — серьезный прокол. И вот двадцать третьего декабря мама получает его карточку успеваемости. От большого ума — и вообще потому, что такой уж была моя чертова мамаша, — она начала его пилить. Ела мальчишку поедом, рассказывала, что он — позор семьи, самое большое разочарование в ее жизни, что она все силы на него положила, во всем себе отказывала, чтобы его вырастить, и вот как он ей отплатил. Моя мать разрушала все и всех, с чем и с кем имела дело. Может, я сейчас говорю как мозгоправ, что ж… я же девять лет была у них на излечении после того, как увидела брата висящим у себя в платяном шкафу.
— Ты его нашла?
— О чем я и говорю.
Триш помолчала и допила мартини, потом сделала официанту знак, чтобы заказать третий.
— Мне не надо, — предупредила я, услышав, что она заказывает два коктейля.
— Выпьешь — и не спорь. Потому что, если уж я что-то знаю о жизни, так это то, что время от времени всем необходимо бывает выпить, и даже вам, мисс Благопристойность.
— Для твоих родителей, наверное, это было убийственно…
— Папа умер через полгода после Фила. Рак горла — последствие сорока лет беспрерывного курения. Ему было всего пятьдесят шесть, и я практически уверена, что все эти чертовы метастазы пошли в рост после того, как Фил убил себя.
Триш рассказала, что с тех пор она перестала разговаривать с матерью. Когда мать попыталась поговорить с ней по телефону, Триш сменила номер. А когда на переговоры явились дядя с троюродной сестрой, отказалась с ними видеться.
— Они названивали мне по телефону и талдычили: «Вот умрет она, и как же ужасно ты будешь себя чувствовать», а я кричала в ответ: «Нет, мне ни вот столечко не будет стыдно!»
