— Генри, можешь мне помочь?
Кейко говорила спокойно, твердо.
Генри растерялся. Он никак не ожидал услышать ее голос. Он перешел на шепот, но тут же сообразил: родители все равно по-английски не понимают.
— Что-нибудь случилось? Тебя сегодня не было в школе. Как твои родные?
— Можешь со мной встретиться в парке, там же, где в прошлый раз?
На вопрос Кейко не ответила. Генри понял, что, в отличие от него, она не может говорить свободно. Наверное, из-за телефонисток, которые вечно подслушивают.
— Когда? Сегодня? Сейчас?
— Через час.
Через час? Генри лихорадочно соображал. Уже темно. Что сказать родителям?
— Через час? Ладно, постараюсь.
Надо что-то придумать.
— Спасибо, пока!
Генри ждал, что она что-то добавит, но Кейко повесила трубку.
Вклинился тонкий, резкий женский голос:
— Абонент отсоединился, не желаете сделать еще звонок?
Генри торопливо повесил трубку, будто его застали на месте преступления. Оглянулся на мать. На лице ее тревога мешалась с любопытством.
— Генри? У тебя есть подружка? — спросила она.
Генри пожал плечами и ответил по-английски:
«Не знаю». Он и в самом деле не знал. Если маму и удивило, что девочка, звонившая Генри, не говорит по-китайски, то она не подала виду. Может, она думает, что все родители заставляют детей «говорить по-американски». Наверное, так оно и есть.
Генри прикидывал, как добраться до парка «Кобэ» в такой поздний час, во время затемнения. Хорошо, что удалось подремать. Вечер обещает быть длинным.
Почти весь час Генри ждал у себя в комнате. Кейко позвонила около девяти. Отец с матерью ложились в полдесятого — не оттого, что падали с ног от усталости, а потому что так подобало порядочным людям. В войну экономить электричество — святое дело, считал отец.
Генри прислушался: из спальни родителей не доносилось ни звука. Открыв окно, он осторожно спустился по пожарной лестнице. Она не доходила до земли, но рядом стоял бак, в котором хранились старые покрышки. Скинув башмаки, Генри спрыгнул на тяжелую металлическую крышку бака и замер, услышав глухой лязг. «Залезть наверх будет трудновато, но как-нибудь справлюсь», — подумал Генри, обуваясь.
Он быстро шагал по мокрым тротуарам Сиэтла, и пар от его дыхания сливался с туманом, наползавшим с воды. Генри старался держаться в тени. Внутри все так и сжималось от страха. Впервые он на улице в столь позднее время, одиноким он себя не чувствовал — людей вокруг было полно.
Саут-Кинг, вопреки требованиям по затемнению, тонула в сиянии неоновых реклам. Генри перепрыгивал через лужи, в которых отражались огни баров и ночных клубов. Изредка мимо проносились машины, заливая улицы тусклым голубоватым светом фар, выхватывая мужчин и женщин, белых и китайцев, — все наслаждались ночной жизнью, и плевать им на тяжелые времена.
Перейдя Седьмую авеню и очутившись в Нихонмати, Генри будто ступил на темную сторону Луны. Ни огней, ни машин. Все заперто. Даже в ресторане «Манила» — не японском, а филиппинском — окна заколочены досками, от мародеров. Все улицы, пересекавшие Мэйнард-авеню, обезлюдели. От бакалейного магазина «Янаги» до театра «Ниппон-Кан» Генри не встретил ни души. Только Кейко.
Генри замахал руками, увидев ее в парке «Кобэ», неподалеку от театра кабуки, — она, как и в прошлый раз, сидела на холме, под вишневыми деревцами, чьи цветы уже облетали. Генри вскарабкался на крутой холм и, переводя дух, уселся на камень рядом с Кейко. Девочка дрожала от холода и в свете луны выглядела очень бледной.
— Родители не пустили меня в школу, боялись, вдруг что-нибудь случится и мы потеряем друг друга. — Кейко откинула со лба длинные волосы. Генри подивился ее спокойствию, даже безмятежности. — Приходила полиция и ФБР, забрали у всех приемники, фотоаппараты, увели нескольких соседей и ушли. И пока не возвращались.
— Плохо. — Больше Генри ничего не пришло в голову — а что тут скажешь?
— Очень много арестов было в декабре, сразу после Перл-Харбора, но с тех пор наступило затишье. Не к добру это. Папа говорит, флот перестал ждать нападения, теперь больше боятся диверсий — ну, когда взрывают мосты, электростанции и все такое. Вот и прочесали весь квартал, арестовали много японцев.
Генри задумался над словом «диверсия». Он помешал мистеру Престону купить часть японского квартала — чем не диверсия? И совесть его нисколько не мучила. Но ведь все арестованные — американцы. Японцы они по крови, но родились в Америке, разве не так? И отец Кейко тоже здесь родился.
— У нас даже ввели комендантский час.
— Комендантский час?
Кейко обвела взглядом опустевшие улицы, кивнула.
— С восьми вечера до шести утра японцев не выпускают из квартала. Ночью все мы в плену.
Генри покачал головой, с трудом веря словам Кейко, но зная, что это правда, — по арестам в клубе «Черный лось», по злорадной улыбке отца. Ему стало страшно за Кейко и ее родных, за всех жителей Нихонмати. Но страх перебивала эгоистичная радость оттого, что Кейко рядом, — и чувство вины за собственное счастье.
— Я сегодня сбежал с уроков, искал тебя, — признался Генри. — Я боялся…
Кейко посмотрела на него, полуулыбка превратилась в кривую усмешку. Генри продолжал, запинаясь:
— Я волновался из-за школы. Нам с тобой нельзя отставать, учителям ведь не до нас.
В наступившей тишине раздался гудок — сигнал о ночной смене на заводе «Боинг», громкий, пронзительный вой. Тысячи рабочих расходятся по домам, а тысячи других займут их место с десяти вечера — будут делать самолеты для войны.
— Спасибо, что беспокоишься о моей учебе, Генри.
От Генри не укрылось разочарование в ее взгляде, точь-в-точь как накануне вечером, после арестов в клубе «Черный лось».
— Я не об учебе беспокоюсь, — пробормотал он. — Не в этом дело. Я боялся, что…
— Ничего, Генри. Я не хочу доставлять тебе неприятностей. Ни в школе, ни дома с отцом.
— Я не за себя боюсь…
Кейко вздохнула, помолчала, словно собираясь с духом.
— Вот и хорошо, потому что мне нужна помощь. Генри. Дело важное. Пойдем.
Кейко повела его вниз по склону холма к скамейке, позади которой была спрятана небольшая красная тележка.
— Это наши семейные снимки, — объяснила Кейко, указывая на альбомы и какую-то коробку. — Мама велела мне отнести их в переулок и сжечь. Сама она не смогла. Ее дедушка служил в японском флоте. Она просила меня сжечь все старые фотографии из Японии. — Кейко печально смотрела на Генри. — Я не могу сжечь, Генри. И прошу тебя спрятать. На время. Ты можешь?
Перед глазами Генри стояла вчерашняя дикая картина: переулок в японском квартале, весь в дыму, фотограф из студии «Оти» — потрясенный, но полный решимости.
— Спрячу, у себя в комнате спрячу. Здесь все?
— Это самые важные. Мамин архив. Мои детские фотографии, думаю, можно оставить. А еще наши соседи по кварталу ищут место, где спрятать кое-что посущественней. И мы туда отнесем наши вещи, если надо.
— Я их сохраню, обещаю.
Кейко обняла Генри коротко, порывисто. Он прижал ее к себе. Рука коснулась ее волос. Он и не думал, что у нее такие мягкие волосы.
— Пойду, пока меня не хватились, — сказала Кейко. — До завтра, увидимся в школе!
Генри кивнул, взялся за ручку красной тележки и двинулся к дому вдоль темных, пустых улиц японского квартала. Он шагал и тащил за собой целый ворох воспоминаний. Тайну, которую надо сберечь.
Генри сразу придумал, где спрятать альбомы дома, на Кантонском бульваре. — в щель между нижним ящиком комода и полом. Там как раз уместятся все драгоценные семейные фотографии Кейко, если их разложить как следует.
Надо влезть наверх по пожарной лестнице и спуститься вниз с наволочкой. Скорее всего, удастся все перетащить в два приема — ничего сложного. Отец храпит, да и мама спит крепко, так что, если не шуметь, все пройдет как по маслу.
Стараясь не выходить на свет, петляя по темным переулкам, Генри пробирался в сторону китайского квартала. На шатающегося в одиночку по вечерним улицам подростка в другое время не обратили бы внимания, но сейчас, при затемнении, да еще в комендантский час для японцев, его схватит любой полицейский.
Генри катил красную тележку с грузом по Мэйнард-авеню — тем же путем, каким пришел сюда. Улицы японского квартала были безлюдны, полицейские патрули почти не встречались. Пусто, зато спокойно. Колеса тележки поскрипывали, нарушая вечернюю тишину. Еще квартал-другой — и можно сворачивать к северу, под гору, в глубь китайского квартала, к дому.
Не переставая думать о Кейко, Генри миновал издательство «Родо-Са», дамское ателье «Яда» с огромными, на американский лад, манекенами в витрине. Затем — стоматологическую клинику «Эврика», над дверью которой висел исполинский зуб, белесый, почти прозрачный в лунном свете. Если не считать американских флагов и лозунгов в каждом окне и в каждой витрине, — точь-в-точь китайский квартал, только побольше. Более современный.
