И он пошел вдоль проспекта, пытаясь привести мысли в порядок, унять это нервное колочение, с абсурдной мыслью, что встретит, не дай бог, Эльку. И что он ей скажет? «Завещаю тебе свою кружку»?.. Рабочие наверху, в дрожащей от локтевого напряжения люльке, меняли плакат на рекламном щите, и снег вокруг походил на место убийства: клочья, ошметки, какие-то тряпочки.
Ну да. Все правильно. Так даже лучше, когда поставлена точка. Жгло только унижение, и Паша шагал как оплеванный, а от этих пацанческих речитативчиков, переходящих в крик, — от этих псевдоблатных повадок Максима до сих пор что-то потряхивало в горле — не от страха. От омерзения. В том числе — от омерзения перед собой, жалким, лепечущим.
Надо было хлопать дверью раньше и самому. Вернее, может, этот удар в самый лоб и нужен был, чтобы шоры наконец слетели: Паша загребал ногами снег, что-то восклицал про себя, невидяще проследил за инвалидным «Икарусом», последним из могикан. Господи, куда он полез, с кем связался, и ради чего? Ну да, «АРТ-авиа» — обычные мошенники, точнее, может, и не обычные, нарастившие в крупных городах свои кормушки, вотчины благодаря вдохновенным дельцам типа Максима. Но суть-то. Когда уезжала Наташа и надо было то ли задержать ее, то ли лететь тоже, он, Павел, в панике дергал за все рычаги, — и ладно мошенники. Он бы и к убийцам вслепую мог пристать. Не дай бог. Но тогда — к кому угодно. Хоть на шухере стоять, пока душат жертву и та скребет по ковру. Плевать. Тогда было плевать: сейчас Паша как будто трезвел.
Да и не в этом дело. Какая тут мораль, при чем здесь вообще мораль?
Ничего не получилось. Все, что он отчаянно пытался сделать, оказалось зря, он у разбитого корыта, — и Паша зверел от отчаяния.
По морде бы этого Максима, жлоба самодовольного.
По морде.
И на все плевать.
Он шатался по городу до вечера. Эти говяжьи ступени подземного перехода он помнил с детства, потому что в такие финально зимние дни они становились не просто скользкими, а убийственными, неясно — как весь город не переломал себе хребты… Ступеньки кровяно-бурые, единственный в СССР вид неблагородного гранита — не на постаменты, они напоминали дефицитное тогда мясо: то, что грязно белое и истоптанное, — это как прослойки жира, косточки, гадости, всякий снег. Шагая под тусклыми фонарями подземелья, Паша вспоминал, как был странно уверен в детстве, что над переходом на самом деле машины не ездят. Нет, идея-то у переходов такая, но на деле это условность, что ли. Он трудно и с удивлением формулировал сейчас. Взрослый мир казался тогда настолько переполненным всякими условностями, бесполезными на вид миражами, что люди вряд ли спускались под землю в действительности за тем, чтобы пройти под машинами.
Хотя можно было и поверить, по содроганиям от тяжелых грузовиков или трамваев, напряженно бегущих посередке проспекта, Паша это и сейчас ощутил. Год назад снимали рельсы и заново клали по дорогой чешской технологии, на какую-то особую резину — для тишины, с большими газетными понтами. Недавно в те же газеты написали жители домов на проспекте, спросили, почему трамваи не стали тише. Отвечал им городской чиновник: так для этого пришлось бы закупать особые же (чешские?) вагоны…
Теперь Паша шагал мимо бесконечно длинной, видимо, общаги, где в нижних окнах одинаково стояли утюги, цветметовыми подошвами, и одинаково отражали цветметовый мир. Хотел доказать Наташе, что и он не пустое место, он тоже волевой, амбициозный… Да чушь какая. В конце концов, он — это просто он, такой, какой есть, со всеми неудачами, загонами, плюсами и минусами. Конечно, Наташа никогда не заявляла ему, что он пустое место. Но… Но вот для Ольги он если и не человек искусства, то, по крайней мере, человек думающий и чувствующий, со своими взглядами и мнениями. И Ольге интересно слушать его мнения. И это видно. Черт возьми, действительно, почему он должен под что-то подстраиваться, насиловать себя?..
Вечером неожиданно позвонил бывший уже шеф. Голос спокойный, сосредоточенный:
— Павел, запомни, чтобы таких тет-а-тетов с Ольгой Евгеньевной Львовой больше не было, хорошо? Ты мальчик большой, сам все должен понимать. Это прежде всего проблемы для фирмы. Усек?
— Да.
— Вот уволишься, тогда пожалуйста, гуляй с кем хочешь, где хочешь…
Значит, он не уволен. Но это уже ничего не меняет.
— Чего с тобой такое? — спросил Игорь, когда Паша явился по хорошо знакомому адресу.
— А что?
— Какой-то ты… на взводе.
Странно, если это так заметно внешне.
Данила обложился тяжеленными книгами в бархатных переплетах: эти подшивки «Огонька» собирал полвека назад покойный дед. Их раскопали недавно где-то в недрах квартиры, непривычно для нашего времени полной чуланами.
О, что за изысканное это кушанье! Обложки и вклейки раскрашены в такие цвета, что завораживает зрение и совершенно очаровывает персиковый тон какого-нибудь Мао. А номера года шестьдесят второго, портреты космонавтов? — волшебная же аура, в стране появились особые люди, обожаемые, совершенные — молодые, красивые, с нереально безупречными биографиями, с нереально отретушированными улыбками, — как боги спустились с Олимпа…
И пока Данила взахлеб, с притушенным восторгом рассказывал о находке, о том, как все это интересно, Павел пытался прикинуть: насколько это серьезно. Похоже, бедный Данила просто не знал, чем себя уже увлечь… или отвлечь…
Бедный Данила заметил растерянность, с которой Паша переваливал глянцевые листы, чуть задерживаясь на архитектуре, и неуверенно добавил:
— Ну и продать их, наверное, можно… Дорого…
— Да?
Самые раритетные номера — за март пятьдесят третьего, с очень благородным старым Сталиным, вставшим из-за стола во всю обложку, — были, увы, безнадежно испорчены для продажи: в статьях, в отчете с похорон кто-то — видимо, дедушка — порывисто зачиркал Берию, упоминания, лики, речи…
Сели за пиво, за стол.
— Так чего у тебя случилось? — снова спросил Игорь.
Паша не знал, с чего начать. Эффектное «меня уволили» уже не годилось, так как — формально — ничего такого не произошло, но вместе с тем надо было найти слова, чтобы выразить: крайняя точка пройдена, и дальше по-старому быть уже не может.
Паша собрался с мыслями. Пожалуй, о событиях лучше по порядку:
— Я тут познакомился с одной девушкой… Кстати, очень интересной… Ее зовут Ольга.
— Ого!
Он не сразу въехал, в честь чего такое воодушевление в публике. Вернее, не придал поначалу особого значения всему тому чисто мужскому потоку шуточек, который хлынул в ответ: Игорь, тот только что не подмигивал обоими глазами, а Данила многозначительно пересказал бородатую шутку про байкера, «который так часто дрочил в душе, что, когда начинался дождь, у него вставал». Мораль ясна, и уже звучало вслух что-то в духе «правильно, давно пора, а то все один да один». Паша поздно сообразил и огорчился. За шутками было нечто более печальное. Мысль его друзей: Наташа его бросила. В какие благородные формулы ни облекай. Мысль его друзей: ну и черт с ней. Они действительно ждали от него любой интрижки. Они хотели отомстить ей.
— Так, хорош ржать! — пресек это Паша как можно более жестко. — Я же о серьезных вещах…
И он говорил, говорил — пожалуй, долго. Обо всем: о сегодняшнем скандале и прошедшей ночи… О том, как все к тому шло, как работалось в «АРТавиа», какие порядки, чего он там насмотрелся — за эти два с лишним месяца, наслушался на семинарах. О сытой, самоуверенной роже, в которую хотелось плюнуть.
Слушали молча, с переглотами пива. Видимо, впечатляло. Потом Данила с юмором назовет это «мюнхенской речью», модное словечко тех дней… В какой-то момент Игорь начал расхаживать по кухне, иногда казалось, что он и не слушает: возбужденный, сумасшедший даже взгляд — внутрь себя, нервная взлохмаченность… Иногда казалось, что он отшвырнет табуретку.
— Да это просто не лезет ни в какие ворота! — вдруг заговорил он, с такими бровями, точно радовался удивительному открытию. — Еще они будут вмешиваться в твою личную жизнь! Решать, с кем тебе встречаться, а с кем нет… Еще они будут тебе все портить!
Паша на это терялся, даже возражал с предательской неуверенностью в голосе:
— Нет, ну при чем здесь личная жизнь? То есть, конечно… Но это было не совсем то…
— Спокойно. — Данила весело, плакатно выставлял ладонь. Он вообще как-то оживился, будто нащупал почву под ногами — после кисельности последних дней. — Разберемся. Чего такого-то? Свидание с девушкой, все путем…
— Да какое свидание! — пытался слабо протестовать Павел, но его прерывал уже Игорь:
— Они же совсем офигели! Авиакомпания, блин! Золотые карты! Да это же все вранье! Они же просто грабят людей, гребут лопатой, все это чистый, грандиозный обман. Ты же помнишь, что нам летчики в Москве рассказывали?
