Я откинула голову на спинку дивана и смотрела на своего президента — на его уши, похожие на спутниковые антенны, колючие глаза. Он говорил в камеру о необходимости сохранить цивилизацию.
— Все мы — посланники, — раздавался голос из телевизора. — Мы несем благую весть Америки за пределы нашей страны. Американские ценности, американские свободы. И мы будем бороться за эти ценности. И будем их сохранять!
— Да, мы — высшая раса! — воскликнул Тим, зашвырнув пустую банку из-под пива куда-то в сторону книжных полок.
— Аве Цезарь! — прокричала одна из проституток.
Кто-то затянул канадский гимн.
Я сидела на диване и думала: интересно, в жизни Тима вообще бывают моменты реальности? Каждый раз, когда я его видела, он был либо пьян, либо одет в театральный костюм, либо и то и другое сразу.
Я перевела взгляд с экрана телевизора на Тима и увидела, что он распустил хвост и расправляет свои длинные светлые волосы вдоль лица.
— Я — Джон Леннон! — кричал он с британским акцентом. — Я совершенно не знаю, как относиться ко всей этой фигне. Что это вообще за ушастый мужик? Хей! Авраам Линкольн! Какого черта ты ничего не говоришь? Что ты, мать твою, думаешь об этом президенте?
Я попыталась придумать ответ в духе Линкольна, у меня в голове мелькали обрывки его Геттисбергской речи, но они вряд ли могли бы кого-нибудь развеселить.
— Ну чего ты пристал к человеку! — крикнул в мою защиту оформитель сцены. — Парень давно помер, оставь его в покое!
— Я и сам помер! — взвыл Леннон. — Мы оба с ним жертвы, черт бы вас побрал!
Президент велел одному из сидевших в переднем ряду подняться. Этот человек два года назад был уволен, но теперь, благодаря росту товарооборота, у него новая работа: он заведует линией поточной сборки и может прокормить своих шестерых детей. Поднявшийся человек вертел головой, оглядываясь по сторонам, и был похож на нервную белку. Казалось, он не знает, в какой момент можно вернуться на свое место. Я всегда терпеть не могла президентские обращения, даже когда мне нравился президент. Меня бесила их жизнерадостная простота. Наш народный артист, нанятый, чтобы рассказывать нам о том, что все будет хорошо.
— Тебе повезло, — часто повторял мой отец. — Ты можешь вот так запросто посмеиваться над президентом. Знаешь, что было, если кто-нибудь позволял себе пошутить над Сталиным? Если кто-то хотел рассказать анекдот о Сталине, сначала он отводил собеседника в темный чулан и проверял, нет ли там прослушивающего устройства. Люди платили жизнью за такие шутки. Большинство из тех, кого уводили по ночам, уводили потому, что кто-то подслушал их дурацкий анекдот. Я тебе рассказывал про кошку и горчицу?
Около полуночи Тим вдруг подошел ко мне, опустился рядом на диван и положил руку мне на плечо.
— Есть и еще кое-что, — неожиданно сказал он, будто продолжая прерванный разговор. — В этом «Волшебнике из страны Оз».
Он выглядел очень пьяным, но на его речи это никак не отражалось.
— По-моему, — продолжал он, — эта книга в первую очередь очаровывает тем, что там есть этот парень, который все может исправить, понимаешь? Вот почему детей эта книжка так увлекает. Правда, потом у него ничего не выходит, и дети получают неслабый удар под дых, обнаруживая, что парень-то — жулик и мошенник. Но это-то и впечатляет детей больше, чем все остальное, ведь они с самого начала в глубине души предчувствовали именно такую развязку!
Тут Тим рыгнул и сам над собой расхохотался.
В ту ночь я заснула очень быстро, несмотря на хлюпанье пива в желудке, и спала в своей обычной позе, подложив под голову выпрямленную правую руку: эдакая статуя Свободы, которая надеется осветить кому-нибудь путь, не имея ни малейшего представления о том, как это делается.
Всякий, кто слышал подобные истории — как человек совершает опрометчивый поступок и бросает все, что имел, — будет гадать, от чего же такого я пыталась убежать. Потому что я несомненно от чего-то убегала. Я несомненно была категорически недовольна своей жизнью. Или, может, пережила неудачный роман, который закончился для меня неловкой ситуацией. Или, скажем, мне не хотелось признаваться себе, что в глубине души я влюблена в Рокки. Или, например, я чувствовала себя самозванкой, потому что, верьте или не верьте, была необразованна. В общем, вот вам, пожалуйста. Я, необразованный библиотекарь, вынуждена была спасаться бегством, потому что украла деньги у Рокки после того, как он разбил мне сердце, закрутив роман с Лорейн.
Нет. Ничего такого не было. Я не дошла до точки кипения, я всего лишь тихонько клокотала от недовольства. Ну да, я была не в восторге от своей работы. Я всегда представляла себе, что в двадцать шесть лет буду заниматься чем-то гораздо более увлекательным и восхитительным. Мне не хватало воздуха в Ганнибале. Тут я умирала от тоски. Ни одной из этих причин нельзя объяснить или оправдать мой поступок, среди них нет даже такой, которая всерьез могла бы меня на него сподвигнуть. Если из-за этого у кого-нибудь создастся впечатление, что я действовала из альтруистических побуждений, жертвуя собой ради Иэна, то нет, это впечатление ложное. Мною руководил не альтруизм, а, скорее, фатальное невезение. И все произошло просто по воле случая.
Несобранная, невезучая, неразумная. Готовая пожертвовать собой просто за неимением других дел. Пустой стручок, да и только.
Итак, подведем итог: у меня не было серьезных причин для бегства, серьезных причин для того, чтобы положить конец всей своей прежней жизни. Впрочем, в этой моей жизни не было и ничего такого, что бы меня удерживало.
Сыпь на ногах и спине превратилась в толстую красную корку. После того как уже пятая выписанная мне примочка не принесла никаких результатов, доктор Чен посоветовала получше высыпаться.
— И пейте как можно больше воды, — сказала она. — Бывает так, что организм просто пытается нас о чем-то предупредить.
В тот март на траве лежал хрустящий слой снега, но на стоянке у библиотеки под ногами чавкала коричневая жижа. Каждое утро я думала, не сказаться ли сегодня больной.
Мы с Рокки не были в кино уже два месяца. Когда я спрашивала, как у него дела, он отвечал что-нибудь вроде: «Очень много Норы Роберте».
— Это понятно, но у тебя-то как дела? — настаивала я.
— У меня все отлично.
Как-то после обеда к нам спустился Иэн с красными воспаленными веками — он то ли долго плакал, то ли потерся лицом о кошку. Направившись сразу к новому стенду, посвященному фантастике, который я украсила инопланетянами из фольги, он на ходу поздоровался и чуть погодя добавил:
— Мистер Уолтерс просит передать ему скрепки.
Мистером Уолтерсом был Рокки, и я удивилась, почему он не мог просто позвонить сюда или написать по электронной почте. Десять минут спустя Иэн положил на стол «Маленьких серых человечков»[51], я оформила книгу на свое имя и подождала, пока он затолкает ее себе в штаны. После этого я дала ему коробку скрепок и попросила отнести наверх. В последнее время Иэн не задерживался у нас надолго. Ногти у него были обгрызены чуть ли не до основания.
— Мистер Уолтерс — ваш парень? — спросил он, положив коробку со скрепками на голову и раскинув руки в стороны для равновесия.
— Нет, у меня другой парень, — поспешила я с ответом и тут же устыдилась этой поспешности.
— Лучше бы вашим парнем был мистер Уолтерс. У него есть красный крест.
— Что у него есть? — переспросила я.
Иэн резко повернулся, и скрепки упали на пол. Он снова положил их на голову и пошел к лестнице, придерживая коробку одной рукой.
— Я забыл, как это называется! — крикнул он на ходу. — Красное что-то там. Я — нигерийская женщина, пересекаю пустыню Сахара!
— Удачи тебе в этом! — напутствовала я.
Когда я поднялась наверх, чтобы сходить пообедать в кафе через дорогу, мне хотелось спросить у Рокки, не знает ли он, о каком красном кресте говорил Иэн, но я не застала его на рабочем месте — оба раза, когда я проходила мимо, Рокки был у себя в кабинете. Я чувствовала, что он ждет, чтобы я спросила, что происходит, но мне не хотелось играть в эту игру.
Вот тут бы и закончиться этой истории. Иногда, сидя здесь, подпирая коленом столешницу, прислушиваясь к глухим постукиваниям клавиш студенческих ноутбуков и дожидаясь, пока солнце закатится за оконную раму и ослепит меня красными лучами, я думаю, что именно на этом история и закончилась, а все, что было дальше, мне приснилось. И что, возможно, теперь, оглядываясь назад, я всего лишь представляю себе, что могло бы произойти, решись я тогда что-нибудь сделать. И что на самом деле я так ничего и не сделала. Не сделала ничего — сидела себе тихо-мирно все эти пять лет в Ганнибале и наблюдала, как Иэну исполнилось сначала одиннадцать, а потом двенадцать, а после этого вдруг поняла, что он давно ко мне не заходил, а затем — что вижу его только пару раз в год, когда проезжаю мимо него на машине, и в эти моменты я размышляю, как он там, интересно, поживает, но не решаюсь опустить стекло и окликнуть: как-то не хочется его смущать.
