Первой же ночью Максимка заорал, требуя грудь, и далее орал регулярно с положенной частотой и интенсивностью. Дважды от его крика просыпалась Милочка и тут же, без разбега, подключалась к звуковым вибрациям своего более мелкого родственника. Утром, после бессонной ночи, Шурка забрал список покупок и умотал в город. Полине на службе отпуск предоставить отказались, слишком много работы было, — и так, сказали, на полставки ходишь. От прошлого отпуска тоже ничего не осталось. Одним словом, несмотря на имевшийся к тому времени опыт ухода за маленькой сестрой, первую домашнюю неделю Нине пришлось прожить в режиме чередования суеты и беспокойства с усталостью и отчаянием: и от недосыпа, и от волнения, по-настоящему теперь уже материнского, и от ревности к Шуркиному городскому обитанию без нее.
Шурка посмотрел-посмотрел на такое дело, помотался неделю туда-обратно и заявил:
— Вот что, мать. Давай-ка пенсию оформляй. Пятьдесят пять тебе есть уже в этом году, хватит в Пушкино мотаться крысам клизмы ставить. Деньгами помогу, занимайся Милочкой. А Нинку я забираю, в Москве жить будет. Там и кухня домовая есть, и врачи всякие по вызову. Хватит убиваться из-за воздуха. Там у нас тоже воздуха достаточно и всего, чего надо, тоже…
Полина Ивановна не то чтобы обрадовалась, но и спорить с сыном не стала: понимала — прав он, по-всякому прав. А огорчилась она из-за Нины и родного внука: так хотелось рядом пожить с ними.
На оформление пенсионных дел ушла еще неделя, и в двадцатых числах апреля Ванюха привез жену и сына на место временного проживания в съемной квартире на «Спортивной».
А еще через полтора месяца, к началу лета восьмидесятого, Ирина и Марк Лурье доставили из медицинского заведения в квартиру на Пироговке и предъявили Самуилу Ароновичу его выжившего, вопреки прогнозам, внука Ивана, темноволосого, малоподвижного и чрезвычайно молчаливого наследника двух месяцев от роду…
Жизнь на «Спортивной» началась с малых неприятностей. Шурке звонили с утра до вечера, телефон в квартире не умолкал. Поначалу Нина удивлялась, отвечая разным все время людям на весьма странные вопросы: что-то про стрелку, груз, чью-то мамку и мелкую пластику на вес. Затем она перенесла аппарат на кухню, чтобы не было беспокойства для маленького, но к этому моменту звонков стало меньше, а Шурка, наоборот, стал звонить сам и значительно чаще прежнего. На работу он обычно не спешил, висел на телефоне до обеда, расставляя дела и встречи. Нина никак не могла взять в толк — в чем же состоит секретное производство мужа, если основную часть работы он выполняет в короткие промежутки, челноча между сидением у телефона и быстрыми отъездами в любое время дня и ночи. Конфигурация стопки икон под диваном менялась со скоростью, значительно превышающей потребную частоту ежедневной стерильной уборки. Как это связано между собой, она поняла только к концу второй недели супружества на «Спортивной». Да Шурка и сам не считал больше нужным скрывать от жены свое нынешнее занятие. Правда, спекуляцию антиквариатом он подменял на более выигрышную терминологию — коллекционирование предметов старинного быта и культовой атрибутики. Про источник постоянно меняющейся экспозиции разговор вообще не заходил — в первые годы совместной жизни Нина об этом не задумывалась, не приходило в голову.
Еще через месяц-другой она сообразила, что никакого оборонного приборостроения в жизни Александра Ванюхина за все предыдущие годы тоже не было. Был лишь приборостроительный техникум, как выяснилось, так и не законченный — брошенный мужем за полгода до диплома. Поделиться с мамой Полиной своим открытием она не захотела: и жалела потому что, и как лучше сказать не знала, и разочарований материнских тоже хотелось избежать. Тем более что на семейной жизни молодоженов вновь открывшиеся обстоятельства никак не сказывались: наоборот, деньги в доме водились, отказа ей не было ни в чем, а к сыну их Шурка относился — лучше не бывает.
Шло лето, и Нина с Максиком переехали в Мамонтовку, живя как и прежде в режиме встреч и проводов мужа и отца. Максик развивался нормально, по той же самой американской докторской книжке, совпадая с высокой степенью точности с данными таблиц, параметрами графиков и даже с цветными рисунками здоровых детей, что несказанно радовало и мать, и бабушку. С Милочкой к тому времени проблем стало меньше, старшая мама ее пребывала на пенсии и занималась с ней с утра до вечера. Деньги туда Шурка тоже забрасывал регулярно. Приемной дочке было уже почти два с половиной года, она неутомимо болтала и даже пыталась по-смешному помогать в уходе за маленьким племянником.
К октябрю вернулись в город и прихватили на пару дней остальных Ванюхиных, в городские гости. Выгуливать утром следующего дня повели совместно: Милочку — на ногах, за ручку, Максика — в коляске и одеяле, по погоде.
Встреча произошла самым непредсказуемым образом. Началось все с того, что Полина Ивановна профессиональным глазом приметила и опознала животное — роскошного кобеля редкой заморской породы.
Хозяин, дедушка строгого вида с горбинкой на носу, с важным видом, не спеша, толкал перед собой коляску с младенцем. К коляске был пристегнут годовалый, не старше, бульдог тигровой масти, путающийся в собственном поводке и упрямо тормозящий процессию. Двигались они в том же направлении, что и женщины, вдоль сквера на Пироговке, в сторону Лужников, мимо памятника Льву Толстому. Когда они догнали дедушку и уже собрались его обгонять, Полина Ивановна улыбнулась и сказала:
— Как хорошо кобелек-то ваш подрос, звать только как не помню. Тогда, помнится, совсем мелкий был, а хвост уже драл, как большой. Выходит, пригодилась пятивалентная-то, да? — и снова улыбнулась.
Нина удивленно посмотрела на мать, а старик прищурился, прицелился каким-то воспоминанием и внезапно расплылся в улыбке:
— Боже праведный, сестричка никак собачья. Из Пушкина. Точно?
— Точно, — согласно закивала Полина Ивановна, — из него. Вот так встретились! — Милочка прижалась к матери и кокетливо уставилась на старика.
— Внучка? — спросил дедушка, кивнув на нее.
— Дочка, — весело уточнила Полина Ивановна, — мне дочка, а вам крестница будет.
Старик напрягся на момент и тут же засиял:
— Та самая, выходит? Помню, помню… Характеризуется положительно и участвует в самодеятельности. Проживает в поселке Мамонтовка… — Он снова заулыбался и опять — по-доброму. — Какая большая вымахала. Ну-ка, скажи дедушке Семе спа-си-бо. — Он протянул руку и погладил девочку по голове. Милочка застеснялась и спряталась за Нину, подальше от дядьки.
— Дочка моя вот, — доложила в добавление Полина Ивановна и указала на Нину. — Но теперь она сама уже мама, а я бабушка вот этого вот внука, Максюлечки нашего.
Ребенок в коляске продолжал равномерно сопеть. К последней новости старик также отнесся одобрительно и в свою очередь тоже похвастался:
— А я — вон того вон, — и кивнул на свою коляску, — Ванюшечки нашего.
Дальше они двинулись вместе, вновь перейдя с человеческой темы на собачью, и через пять минут достигли дедушкиного подъезда.
— Я помню, — сказала на прощанье Полина Ивановна, — подъезд номер три, шестой этаж, налево. Не была, но знаю.
— Точно! — подтвердил знакомый. — Налево!
— Кто это был? — спросила у матери Нина, когда они, оставив старика у подъезда, пошли дальше.
— Это, ты не поверишь, председатель комиссии той, по усыновлению, — она мотнула головой на Милочку, — по ее удочерению. Ну, кому я тогда пса проколола, пес-то этот самый был, сейчас который, бульдожка. Не помню, как звать его, кстати, но фамилия у него красивая такая, в акте еще написано было — Лурье. С. А. Лурье. Точно!
Внезапно Нина ощутила, как земля уходит у нее из-под ног. Она остановилась, взялась рукой за край коляски и застыла статуей. Максик вздрогнул во сне, но не проснулся. Земля продолжала приближаться, но в последний момент тоже остановилась, дернулась и понеслась обратно с не меньшей скоростью и без разгона. Затем она стянулась в маленькую точку, вся целиком, вся ее поверхность, точка эта стала черной-пречерной, а вокруг нее, наоборот, ударило ярко-белым, которое заполнило собой все пространство и резко распалось на отдельные рваные куски, как будто из мозаики, но не такие аккуратные, как там…
Полина Ивановна трясла ее за плечо, пытаясь привести в чувство:
— Ниночка, ты чего? Тебе плохо?
Нина открыла глаза:
— Мам, это мой сын у него в коляске, Иван. — Она подняла глаза и попыталась найти взглядом Полину Ивановну, которая плавала где-то рядом в тумане Большой Пироговской улицы. Поймать изображение не получилось, но она все равно сумела произнести в сторону колыхнувшейся туманной мути: — Иван Маркович Лурье там, мой родной сын. Живой и здоровый…
