На поминках расслабились. Самозваный ведущий произносит долгожданную формулу: «Сергей был веселым, это самое, человеком. Он бы не одобрил эти мрачные рожи. Простите. Миша, доставай гитару».
Красноносый Миша вдарил по струнам. Вскоре кафе наполняется гулом поющих, бубнящих и смеющихся голосов.
По левую руку от Федора — Погосов. По правую — Бабич. Подливают.
Федор расчувствовался. Он уже почти забыл, что сам и убил Сергея Валериевича, этого уникального (а кто не уникален, кстати?), разносторонне одаренного человека. Выясняется, что писатель, овдовев, воспитал один сына, да еще и не его сына, а жены. И что покойный — чемпион Москвы по спортивному преферансу среди студентов. Об этом, пошатываясь, рассказывает бодрый преферансист со шкиперской бородкой (следуют анекдоты про канделябры и мизеры).
Шепчут:
— Сын уже взрослый, живет в Будапеште, на похороны не приехал.
— Федя, скажи, — бормочет в ухо Погосов, стучит по графину вилкой.
Федор опирается о плечо Бабича. Встал.
— Я не очень хорошо знал Сергея, — бормочет Федор. Но с каждой фразой его голос набирает силу и уверенность. — Здесь говорилось, что Сергей был…
— Почему «был»? — кричит пожилая женщина в толстых очках. — Я чувствую, он здесь, среди нас!
Погосов колотит по графину.
— …был непростым человеком. У меня странное чувство. Странное. Что я узнал его только сейчас. Узнал и полюбил. Нет, правда. Полюбил. — Федор вдруг задумывается. — Да. В общем, светлая память.
То есть, выходит, что раньше не любил, ловит себя на слове Федор, нехорошо сказал.
— Хорошо сказал, — подбадривает Погосов, — да, Михалыч?
Бабич кивает. Друзья предлагают Федору выйти на минутку, чтобы обсудить одно дело. Оргвопрос.
— Все уже пьяные, а мы сейчас втроем и обсудим. По-мужски.
Идут во двор кафе. Там комнатки на четверых.
Федор садится. Погосов с Бабичем напротив.
— Ты, Федь, я вижу, парень-то неплохой, — говорит Погосов, подмигивая Бабичу (если Бабич — пистолет, то Погосов его курок. Но это не важно). Погоди, ща закажем еще..
Заказывают. Им приносят. Пьют.
Закусывают. Пьют.
Федор неуверенно поднимается.
— Где здесь это самое, сортир?
— Да вот, Михалыч, покажи ему.
Федор покидает уютный закуток, всматривается в пахнущий горелым жиром полумрак двора — как сказал бы писатель Сергеев. Фонтан струит журчание. Вспорх смеха из зала. Там смеются историям из жизни Сергеева.
Запах нечистот замешен с хвойным ароматом дезодоратора. Федор поспешно расстегивает ширинку. Острие параболы достигает белого фаянса. Бабич медлит за его спиной, поглядывает налево.
Внезапно кривая мочи прерывается. Слева от себя Федор обнаруживает ссущего Сергея Сергеева. Заметив, что его заметили, Сергеев приветливо кивает своему убийце.
— Вот ты какой, олень северный, — улыбается, застегивая брюки, Сергей. Ай да Погосов. Привел, сукин сын.
— Да ладно, Серег. Он мужик-то нормальный. Тока слехка таво, охуевший. А кто без греха?
Главна дело осознал, такскытъ, свою неправоту. Да, Федь?
Видя затянувшееся замешательство Федора, друзья раскрывают ему механизм удавшейся мистификации. Второй инфаркт и похороны нарочно подстроены друзьями. Ну, чтобы Федор понял, как он был неправ. А это — немало. Это, может, самое большое, что можно требовать от человека на этом свете. Поначалу версия кажется Федору неправдоподобной. И даже знакомой. Где-то что-то он читал в этом ключе. С другой стороны, что такого? Жизнь очередной раз превзошла вымысел. Он застегивает молнию.
— Дело прошлое, — машет рукой писатель. Выглядит он устало.
— Все бывает, — причитает Бабич, подталкивая Федора к писателю, — давай, давай. Что как не родные?
Обнимитесь!
* * *
И что же? Обнялись?
Конечно. Все мы когда-то обнимемся.
ИЗВЕРГЕНЦИЯ
Эта история о любви. События, которые я сейчас опишу, произошли в наше время, в начале нулевых. То есть история вполне современная, но ведь дело в том, что история эта о любви или даже так скажем: это история любви, а не история того, как А, заручившись поддержкой венчурного капиталлиста В, раскрутил проект гениального хакера С. История, которую выбрал я, могла произойти много, много лет назад, надо лишь переиначить детали, это, можно сказать, такая архетипическая история. Она определенно достойна читательского внимания. Боюсь только, финал рассказа разочарует. Ну что ж поделаешь. Ближе к делу, однако.
Одного из героев истории зовут Андрей (Дрюша, Дюша). Буду его звать так, как называла его она. Дрот. Вообще-то, Дротом Андрея звали еще в институте. В свое время институтские остроумцы придумали этакую коллективную кличку: четверку некогда неразлучных друзей-приятелей прозвали так: Дрот, Обдрот, Задрот и Д'Артаньянц (Сережа Данильянц). Но неразлучные разлучились. Обдрот нелепо погиб, Данильянц ушел в бизнес, Задрот просто ушел, и к пятому курсу от мушкетеров остался один Дрот — очкарик-полуотличник, полуинтеллигентный сынок интеллигентных родителей.
С Извергенцией (Татьяной***) Дрот познакомился при обстоятельствах даже несколько удручающих: в ходе кампании по изгнанию бомжей из подъезда. В доме, куда недавно переехала его семья, бомжи поселились в лютые морозы, и их поначалу не гнали. Бомжи, надо сказать, были конкретные, не из романа Александра Иличевского «Матисс», они воняли на пару этажей вниз и вверх. Будущая любовь Дрота была активисткой. «Милиция не поможет, это мы проходили. Нам надо самим разъяснить». — На слове «разъяснить» она плотоядно улыбалась и постукивала кулачком по ладони левой руки. «Есть ли среди нас мужчины?»
Дрота, собственно, и оставили «за мужчину» — родители уехали на лето на «дачу» (изба в Тверской губернии). Будучи отчасти интеллигентом, Дрот хотел было ретироваться, сославшись на головную боль и неотложные дела, но медлил, а к моменту принятия им решения среди собравшихся на лестничной клетке возобладала партия умеренных, и в бегстве необходимость отпала. Решено было пока ограничиться полумерами, а с паршивой интеллигентской овцы взять шерсти клок, то бишь бумагу и ручку: дабы составить обращение в ДЭЗ. Татьяна прошла в комнатку Дрота, где стоял принтер и маленький кофейный аппарат Vitek — новый, но уже в коричневых подтеках. Позже она говорила, что познакомил их Витек. Неожиданно это оказалось правдой в большей степени, чем можно было ожидать: мужскую половину парочки будущих изгнанников как раз звали Виктором.
Через несколько дней, войдя в лифт, Татьяна проинформировала нового знакомца-соседа: «А с бомжами поговорили. Не без рукоприкладства, конечно». Дрот было открыл проросший мягким усом рот, но она его опередила: «Ты считаешь, я извергиня? Но это же инфекция! А у многих в нашем подъезде дети». «Детский» аргумент окончательно примирил Дрота с реальностью, и он пригласил активистку на чашечку кофе.
Осенью, когда вернулись родители, наши герои были неразлучны. Но разлучиться пришлось: Извергенция (эту версию извергини придумал сам Дрот) жила в однокомнатной квартире с тяжело больным отцом и к себе не приглашала. Встречались они после или вместо Дротова интститута, гуляли за ручку в парках, ходили, когда деньги были, в кафе и чайные, а сексом занимались где ни попадя — у друзей в общежитии, в кино, а то и вовсе на природе. Случалось и так: едут они в тесном автобусе, прижмет их друг к другу, и приходится досрочно выходить, бежать в подъезд или в кусты сирени-черемухи — страсть, как и голод, — не тетка.
Извергенция, заметим, постарше Дрота. Она закончила медколледж, подрабатывала уколами и массажами. Дрот как-то выразил недовольство — кого это она там массирует и колет? Извергенция посмотрела на него разок своим специфическим взглядом, и Дрот отвял.
Отношения их к животному сексу вовсе не сводились (как это принято в произведениях «современных» писателей). Молодые люди страсть как любили обсудить что-нибудь, все равно, в общем, что: политику, кино, наряд прошедшей мимо девушки-провинциалки, котов и Земфиру. Друзьям Дрота Извергенция сразу понравилась, они Дрота зауважали. «Клевую Дрот бабу отхватил», — судачили они как бабы, и даже сама довольно-таки позорная изначально кликуха приобрела какое-то более мужественное звучание — тут даже вспоминается «дротик». Извергенция была хоть и не из графьев, как говориться, но не «дожила» и «ехай» не говорила, разбиралась в правилах Формулы-1, знала состав сборной России по футболу, а главное — остра была на язык (в переносном и буквальном смысле, кстати), могла подъебнуть, когда надо, и отшить зарвавшихся. Вдобавок пару раз продемонстрировала, что при хрупком вроде сложении, рука у нее тяжелая.
