При нашем появлении едва ли не каждый городок, даже самый глянцевый и цукатный, пригретый, как смятая наволочкой щека, отдающий лавандой, бисквитами, сургучом, свежей туалетной водой и дождевой пылью на гладком булыжнике, будто спохватывался – брал высочайшую чистую ноту и первым делом приводил нас в готический собор. А собор, при всей грандиозности и одержимости вертикалью, не подавлял величием, но обнимал входящих спокойной жилой прохладой. Там пахло не кладбищем и не церковными крысами, а старым крепким домом. Оказалось, что здешний Бог не вынуждает прихожан стоять в позе просителей, он запросто позволяет сидеть на скамье посреди храма и кладёт молящимся под колени подушку. Я не встретил ни одной церберши в платочке, и никто не цыкал на меня с правоверной злобой, вызывая дежурное чувство вины: не так стоишь, не в той позе, не так живёшь!..
В колодезной гулкости собора, удесятеряющей силу каждого слова, под сумеречным сиянием витражей Дороти тактично тушевалась, словно бы гасила свою яркость, примолкала, отступала в каменную тень.
Зато на перегонах между городами она снова загоралась, легко затмевала собой розовеющие по обочинам кроны вишнёвых деревьев и пронзительно жёлтые рапсовые поля, то и дело догоняющие нас.
С характерной самоиронией Дороти входила в роль туристической феи и спрашивала светским голосом:
– Чего ещё хотелось бы нашим гостям типично английского?
Алчущий гость высказывал смелое предположение:
– Я думаю, их заинтересует яичница с беконом. Или как минимум традиционный английский чай.
Минут через двадцать из густой нестрашной зелени выкатывается городок совсем уж детсадовского калибра. Умытая до блеска булыжная площадь размером с тесноватую гостиную старательно обставлена по периметру мебельным гарнитуром из красного кирпича: не то ратуша, не то почта с крыльцом и низеньким шпилем, часовенка, фарфоровая лавка и харчевня с верандой на три стола. Прямо за стенами гостиной под ветром шевелится лес.
Мы садимся на веранде. Белёсая девочка-официантка, приняв заказ на два чая, вдруг притаскивает полный поднос: чайник с кипятком, кружечки для персональной заварки, тёплый сливочник, масло, апельсиновый джем, кексы, белый и коричневый сахар. Ладно хоть я не заказал яичницу. Ветер подначивает салфетки слетать куда-нибудь.
На правах заморского гостя со странностями я разглядываю заварочную кружку из фиолетового стекла в форме круглого домика с крышей. Приблизишь к самым глазам и очутишься в цирке, где, готовя трюк, на несколько сладких секунд погасили огни, и в фиолетовой темноте фосфоресцируют слитки праздничной белизны. Покуда я, как дурак, не могу оторваться от этой стекляшки, Дороти, закурив, поднимает на меня глаза и смотрит с каким-то особым нечитаемым выражением.
Сбоку прилетает толстая дождевая капля, потом ещё две. Мы допиваем чай и встаём. Дороти просит подождать её в машине и уходит в туалет. Не знаю, почему в меня так запала эта картина. Я вижу через лобовое стекло, как она бежит сквозь ливень к стоянке, вздёргивая мокрые плечи и втягивая шею. Чужая милая женщина в чужой стране. У неё трогательная, не очень пропорциональная фигура: сверху немножко Дороти, а всё остальное – ноги. Видный голенастый деятель британской системы образования.
Мы отъезжаем на пять-шесть километров, дождю скоро надоедает литься, выходит солнце. И тут видный деятель образовательной системы выдаёт свой первый фокус. Правая рука у Дороти на руле, а левой она копается в замшевом рюкзачке.
– Вот, кстати, чуть не забыла, – и вынимает ту самую дивную кружку фиолетового стекла. – Это твоё.
Когда ко мне возвращается дар речи, я осторожно предлагаю:
– Давай не будем звонить в полицию.
Она молчит, а потом вдруг целует меня куда-то возле рта.
Второй фокус Дороти выдала уже назавтра на глухой пересечённой местности где-то на окраине Хэмпшира. Началось невинно, с разговора о кино, а закончилось тихим ужасом и абсурдом.
– Ты видел когда-нибудь фильм «Ведьма из Блэр»?
– Да, видел. Кажется, года четыре назад.
– Там девушка и два парня ушли в лес и пропали навсегда.
– Я помню. Довольно страшное кино.
– Если хочешь, я тебе покажу то место, куда они ушли.
– То самое место?
– Да, здесь недалеко.
– Дороти, ты серьёзно?
– Абсолютно. Почему ты спрашиваешь?
– Потому что это был американский фильм. И лес там тоже американский.
– И что? Какое это имеет значение?
Я пожал плечами:
– Ты же говоришь – здесь недалеко. Странная география.
Она глянула на меня с сожалением, как на законченного двоечника, и отвернулась.
Следующие минут сорок мы ехали молча. Я заметил, что окрестный пейзаж мрачнеет и постепенно теряет ухоженный вид. Деревья на обочинах шоссе всё больше походили на колонну потрёпанных беженцев. В то же время просвет впереди словно бы сузился, дорога выглядела заброшенной и неприветливой.
Наконец Дороти заглушила мотор, вынула сигарету и спросила с оттенком вызова: «Идём?»
Кусты и деревья в этом месте казались ещё более ободранными. На правой стороне шоссе в двадцати шагах от нас виднелась тёмная прогалина – к ней мы и направились. Немного не дойдя, Дороти обернулась ко мне и заговорила с мрачной пылкостью:
– Причём тут география? Сам посмотри! Ты хоть раз где-нибудь видел такие дыры?? Их, между прочим, можно отыскать в любой стране. Честно говоря…
Но я уже не слышал её.
Потому что я стоял на краю какого-то чудовищного провала за кромкой шоссе и смотрел вниз.
Точнее сказать, это был даже не провал, а громадный тёмный лаз, едва прикрытый жирно-белой паутиной, проволочной путаницей кустарника и мхом. Заглянув глубже, можно было уследить за головокружительным, почти вертикальным спуском, вполне пригодным для перелома позвоночника. О наличии дна у этой бездны позволяли догадываться чернеющие далеко внизу верхушки деревьев с невнятными плешинами болотно-торфяного оттенка. Контуры котловины были как будто разъедены ржавым туманом. Оттуда настолько сильно тянуло распадом и сырой гнилью, что я невольно отшатнулся.
– Это ад, – сказала Дороти. – Адский вход, самый настоящий. Ты теперь понял?
– Не знаю. Может быть.
Разговаривать в этом месте не хотелось. Но у Дороти, похоже, сорвало резьбу.
– Чудесно! Значит, Христос для тебя реальный, невыдуманный человек. Ты в это веришь. А насчёт ада ты сомневаешься! Так?
– Получается, что так.
– А кто нам мешает проверить?? – спросила эта бешеная ведьма. И сама же ответила:
– Никто не мешает.
Она повернулась и пошла к машине. Я остался стоять.
Вокруг не было ни души. Она завела мотор, отъехала назад, чуть левее, и уже через секунду мне стало ясно, что Дороти спрямляет путь для диагонального рывка поперёк шоссе.
Я почти автоматически сдвинулся вбок, загораживая собой смрадную прогалину. Шины взвизгнули по-животному, придушенные тормозами, и запылённый бампер уткнулся мне прямо в ноги.
…Когда мы въехали в Кент, уже смеркалось. Дороти вела себя как умиротворённый ангел. Напоминанием о дневном происшествии стала только одна её фраза – нейтральное размышление вслух:
– Если честно, мне кажется, когда человек попадает в ад, он там встречает самого себя.
– И когда попадает в рай, тоже себя.
Она вдруг заулыбалась и одарила меня совсем уж неожиданным признанием:
– Вот за что я тебя люблю – так это за всё.
Мы не придумали ничего лучше, чем после ужина сообща напиться в маленьком ресторане при отеле. Хотя применительно ко мне понятие «напиться» – чистая условность. Напиться мне не удавалось никогда, независимо от количества выпитого, даже если я ставил такую цель. Пустая трата алкоголя. Эту «трагедию трезвости» я наугад объясняю своим неумением внутренне расслабляться. Дороти, судя по всему, расслабляться умеет, и ей это идёт. Крыло цыплёнка она поедала так деликатно, будто боялась причинить ему боль, зато с белым сухим вином не церемонилась. Мой алкогольный старт в тот вечер смотрелся довольно несуразно. В ответ на слово «vodka» официант осчастливил меня высоким бокалом, в котором под глыбами льда угадывалась капелька «Абсолюта». Когда я, немного обескураженный, сказал: «Double, please», меня удостоили второго точно такого же бокала. Но вскоре мы с Дороти перешли на что-то солодовое из Шотландии, напоминающее по запаху и крепости провинциальный российский первач.
