Белосельцев испытал мгновенное помрачение, словно из мира вычерпали и унесли множество сложных составляющих – красок, значений и форм, оставив упрощенный, обедненный эскиз. Как если бы у него вынули и унесли его собственный глаз и взамен вставили глаз лягушки.
Вся его жизнь в последние недели, смертельный риск, боевые схватки, потеря друзей, разлука с любимой женщиной, молитвы, служение Родине, плен и последующая неминуемая мука и смерть – все было для того, чтобы добыть чемоданчик, в котором оказалась пара скомканных несвежих рубах и грязные носки. Ради дырявых и грязных носков Руцкого он совершал свой жизненный подвиг.
Это было ужасно. Побуждало мозг, горячий, пульсирующий, все еще наполненный болью от недавно полученного удара, побуждало его разум погаснуть, превратиться в маленькую черную точку, исчезнуть в этой точке безумия. Он и исчезал, пока Белосельцев смотрел на груду грязного белья.
То же чувствовал и Каретный. Этой грудой грязных рубах и нечистых носков завершился виртуозный план, многослойная, продуманная до мелочей операция, в которую были включены уменья многих людей, знания психологов, деньги банкиров, технологии разведок, ради которой был сожжен и разгромлен дворец, стреляли танки. И все для того, чтобы добыть этот маленький кейс, отпраздновать победу и, открыв его, обнаружить пару драных носков.
Кто-то слюнявый, хохочущий появился из кейса и показал им всем свой мокрый язык. Каретный рылся в грязном белье, и казалось, что он сходит с ума.
Как ни был подавлен Белосельцев, он заметил потрясение Каретного. Абсурд, который пережил он сам, переживал и Каретный. Оба они совершили множество невероятных усилий, обманывая друг друга, и были оба обмануты. На обоих выпукло глядел хохочущий глаз лягушки, обоих дразнил мясистый мокрый язык.
Это было ужасно. Это было загадочно. И это было смешно. Велико было несчастье, которое его посетило. Велико изумление, которое его поразило. Ему открылось истинное устройство мира, в центре которого находилось не Солнце, не Божество, не Вселенская Любовь, не милая Родина, а драные носки Руцкого. Это и была искомая картина мира. Созревший плод его мировоззренческих исканий. Великое, завершающее жизнь открытие – спирали галактик, движение планет и светил, и в центре всего грязный носок Руцкого с торчащим замызганным пальцем.
И он засмеялся. Сначала беззвучно, сжав зубы, тряся головой, дрожа, как от озноба. Потом громко, всхлипывая, заходясь клекотом. Потом во всю грудь, раскрыв широко глаза, грохоча хохотом, брызгая слюной. Он сидел с вывернутыми за спину руками, сотрясался на стуле, подпрыгивал и хохотал.
Каретный размахнулся и ударил его в лицо.
– Где другой чемодан?.. Настоящий!..
Удар ослепил, но Белосельцев продолжал хохотать. Он захлебывался, хрипел, слезы текли из глаз, а из открытого рта с горячей воздушной струей вырывался хохот.
Каретный снова ударил. Удар оглушил его, но хохот, уже не принадлежавший ему, продолжал изрыгаться, словно в нем, избиваемом, сидело другое, недоступное ударам существо. Оно хохотало, выдувало наружу сквозь разбитые в кровь губы горячую струю непрерывного хохота.
Каретный больше не бил. Ждал, когда хохот его утихнет. Когда, истощенный, опустошенный, Белосельцев умолк, опустив голову, видя, как с разбитых губ свисает красная липкая слюна, Каретный спросил:
– Где настоящий?
– Не знаю, – медленно ответил Белосельцев. – Только этот…
– Скажи, куда положил настоящий!
– Только этот…
– Может, ты был отвлекающим? Кто-то другой унес?
– Мне дали только этот…
– Скажи, где настоящий, или я тебе пристрелю!.. Нет, не пристрелю, а буду обрабатывать тебя паяльной лампой, как свинью!.. Ну нет, прости, я погорячился!.. Я дам тебе денег, весь этот кейс набью долларами, и поезжай хоть в Испанию, хоть в Италию!.. Или, если захочешь, я оставлю тебя при себе, поручу тебе самое перспективное направление!.. Только скажи, где кейс!..
Белосельцев преодолевал безумие, восстанавливал дыхание. Смотрел, как мучается и страдает Каретный, как туманится в окне вечерний золотистый небоскреб «Украины».
– Я не лгу, – сказал он. – Я не знаю, где кейс. Твоя операция провалилась. Вместе с моей. Тебе не стоило стрелять из танков. Мне не стоило кидать бутылку с бензином. Нашелся кто-то третий, поумнее нас. Думаю, это не Руцкой. Значит, существуют в России силы, о которых ни ты, ни я не догадываемся. Значит, русская политика и история станут развиваться не так, как ты думаешь.
Каретный остановился перед ним, уставился в глаза, и Белосельцев подумал, что тот снова ударит. Но Каретный сказал:
– Я не стану сейчас с тобой разговаривать. Завтра поговорим… Васюта!.. Шарип!.. – обратился он к тем, кто стоял за спиной у Белосельцева. – Доставьте его на виллу!.. Если будет рыпаться, пристрелите!..
Те двое ушли, но вскоре вернулись, затащили в кабинет брезентовые носилки с белой простыней.
– Ложись! – приказал Васюта, сдергивая накидку. – Шевелись, давай! – Он сгреб Белосельцева за шиворот и рывком, как куль, повалил на носилки лицом в брезент. – Вот ствол! – Сунул он в нос Белосельцеву черное дуло «макарова». – Не люблю стрелять в упор!
Второй, кого звали Шарип, накрыл Белосельцева простыней. Носилки подняли, качая, понесли. Лежа под простыней, изображая покойника, Белосельцев чувствовал, как несут его по коридорам, наклоняют головой вниз, спуская по лестницам. Сквозь простыню слышались близкие шумы, голоса, звяканье железа, смех. Звуки множества наполнявших коридоры и вестибюли людей.
Его вынесли наружу, и он понял это по тому, как отодвинулись и ослабели голоса, в них вплелись рокоты моторов, редкие отдаленные выстрелы, ровный гул города.
– Давай, залезай! – накидку сдернули, и он увидел открытый багажник «Мерседеса». Васюта тем же небрежным рывком сдернул его с носилок, вдавил, поместил в багажник. И последнее, что увидел Белосельцев, скрючившись, поворачивая голову кверху, – белый до половины дворец, из верхних окон, как из печей крематория, ползет вверх черный кудрявый дым, в котором мечется грязное красное пламя.
Крышку захлопнули, «Мерседес» покатил.
Он лежал в багажнике в позе эмбриона. Его окружала рокочущая, колеблемая тьма. Пахло бензином, резиной, сладковатыми лаками, также ощущался легкий запах тления. Словно в швах и пазах машины шло разложение биологических остатков. Голова его упиралась в баллон. Близко от уха звякали стеклянные, уложенные в ящик бутылки. В этой позе зародыша, возвращенного в материнскую утробу, не было для него унижения, а лишь продолжение абсурда.
Он думал, высчитывал, сверял. Среди множества недавних впечатлений, мелькания лиц, услышанных слов он старался уловить невидимый знак, неразличимый намек на присутствие огромного, тщательно засекреченного плана, в котором не только он, Белосельцев, но и хитроумный Каретный, и всесильный Хозяин, и снайпер Марк, и Руцкой, и множество других людей, игравших каждый свою партию, на самом деле были встроены в неведомую им комбинацию, сыгранную безымянным гроссмейстером. В итоге – огромный пожар, истерзанные тела, потные, с безумными глазами военные, узники в казематах, он, Белосельцев, закованный в кандалы, трясется в душном багажнике, а главный трофей, вожделенный чемоданчик, ускользнул от охотников, достался кому-то неведомому. И те, кто его домогался, остались в унизительном проигрыше.
Кто он, этот непревзойденный стратег, умудрившийся обыграть штабы и разведки, политиков и интеллектуалов, парапсихологов и магов? Кто этот гений, умудрившийся ускользнуть невидимкой из горящего Дома, пожертвовать им, Белосельцевым, и нанести непоправимый удар по врагу?
Это не мог быть Руцкой, пылкий, говорливый, поверхностный, подверженный маниям, не сумевший организовать оборону, допустивший бойню в Останкино, не ставший лидером армии, Руцкой, чья отвага и бесстрашие летчика не сделали его государственным деятелем, искушенным, просчитывающим варианты политиком.
Это не мог быть Хасбулатов, умный, утонченный и нервный, растерявший в своих интригах поддержку оппозиции, связь с губернаторами, оставшийся одиноким, бессильным в своем белом, на рыбьем меху, плаще под ударами танковых пушек.
Это не мог быть Красный Генерал, прямолинейный и честный воин без армии, обреченный на поражение, чей орлиный нос, черный берет и усики станут символом сопротивления, такими и запомнятся среди горящих перекрытий, стреляющих по толпе транспортеров, пробитых пулями тел.
Это не мог быть Генсек, расчетливый и осторожный партиец, предводитель благородных стариков, уклонявшийся от прямых столкновений, получивший в управление партию, похожую на сухую ботву, лишенную питательных клубней.
Ни один из тех, кого знал Белосельцев, с кем его сводила судьба, не был способен на эту дерзкую игровую комбинацию, в которой враг потерпел сокрушительный проигрыш.
