«Характерное похрустывание при нажатии на грудь, так называемое явление крепитации»? Нет.
Что еще? Откуда эти цифры 6–8 часов?
Да за это время ничего не успеть. Надо осмотреть отсеки, найти средства защиты, регенерации, воды и пищи, все стащить в одно место, распределить вахты, выстроить логику своих действий, стучать, наконец, надо.
И потом, ладно, решили выходить в 19 часов.
Опять идиотия. Кто выходит из лодки под вечер, даже если это в августе, и на Севере все еще полярный день? На что выходящие рассчитывают? На то, что они выйдут и будут там всю ночь поплавками плавать? А переохлаждение? А декомпрессия? Они всплывают, и их подхватывают и тут же сажают на декомпрессию. Вот тогда есть смысл выходить. Зачем выходить просто так? Что их, в шею гонят?
Мое глубокое убеждение: они решили выходить самостоятельно тогда, когда с ними установили связь.
Об этих стуках уже поэму можно писать. О них говорили все и везде. Сначала говорили, что они «технологические» (пусть мне объяснит кто-нибудь, что под этим следует понимать), потом говорили, что это «иностранная лодка подает сигнал бедствия» (какая иностранная?), потом – «стуки SOS с надводного (?) корабля» (а это я вообще не понимаю, что такое).
Говорили много чего.
А связь с ними установили, и это есть в материалах следствия.
Они решили выходить тогда, когда они поняли, что их никто не спасает.
Это произошло на четвертые сутки.
Был пожар? Теперь стало ясно, что был.
Этот пожар и помешал им выйти.
Они обязательно вышли бы. Верю в это.
В конце концов, крышку люка можно воздухом сорвать. И это известно.
Если мне не изменяет память, то он 804 мм диаметром.
То есть радиус чуть больше 40 см.
Площадь легко вычислить – 3,14 надо умножить на квадрат радиуса.
Получается 5024 кв. см.
Это значит, что если растянуть тубус и подготовить люк так, чтоб его удерживало только внешнее давление воды, одеться во все для выхода, а потом сгрудиться вокруг люка и дать в отсек ВСД (от пневмоинструмента), то при превышении давления над забортным на 1 атмосферу усилие на крышку люка достигнет пяти тонн. Его сорвет, даже если он заклинил.
После этого можно выходить, подныривая под тубус со всех сторон. Время выхода 23 человек – 2–3 минуты.
* * *
Я обвиняю командование в непрофессионализме. Оно по ту сторону системы, которая в данном случае против подводников, которых в свое время не отобрали как следует, почти ничему не научили, потом сунули на лодку, не давая спать, а потом утопили и теперь всем пытаются всеми средствами доказать, что и не успели бы их спасти, потому как они умерли до того, как их спасать собрались.
Вот это мерзость.
Я против мерзости.
* * *
А мне понравилось выступление нашего министра обороны в Америке, когда он отверг все обвинения в том, что мы поставляем Сирии переносные зенитные ракетные комплексы (ПЗРК). И говорил он не на том языке, на котором его в младенчестве, отшлепав, ставили в детском садике в угол. Нет! Он говорил на другом языке. Он говорил на том языке, который он так здорово учил в школе и далее – он говорил на английском языке.
Правда, на некоторое время это напомнило мне 70-е годы прошлого столетия, когда какой-нибудь чрезвычайный и полномочный посол республики, скажем Нганга, совершенно по-русски обращался с новогодними поздравлениями к советскому народу, но потом я отмел подобные размышления как недостойные.
Конечно, дыма без огня не бывает, и ребята из ЦРУ едят американский хлеб с гораздо большей отдачей, чем те орлы из родственного им подразделения, которые сидят у нас теперь в каждой фирме и смотрят на все происходящее стекленеющим взглядом замерзающей рогатой жабы.
Что-то они такое нашли, эти цереушники. Чтото обнаружили. Какие-то нестыковки, которые так блестяще и объяснил наш министр.
Естественно, мое воображение поначалу уже нарисовало было картину, как какая-то контора, например «Байкал тревел», поставила за рубеж, к примеру, в Арабистан, металлолом в ящиках из-под переносных зенитных ракетных комплексов. А те взяли да и собрали из него что-то, что теперь сшибает где-то американские вертолеты. Но потом я эту картину в своем сознании стер.
А все благодаря выступлению нашего министра. Убедил он меня. По-английски.
* * *
Тут я как-то был приглашен на вручение премии имени «Андрея Первозванного».
(Вроде ничего не перепутал, именно так: премия имени «Андрея Первозванного»).
Так вот, история такова: существуют целых два фонда – «Фонд национальной славы России» и «Фонд имени всехвального апостола Андрея Первозванного» (только бы слова не переставить).
И вот такое дело, и фонды, руководимые одним и тем же лицом, и учредили эту премию. Почему фондов два и руководятся они одним и тем же лицом, я не очень понимаю, но в попечителях у них состоят все действующие министры (и министр обороны в том числе).
Я, как только услышал об этом обстоятельстве, так и успокоился, потому что меня всегда необычайно успокаивает, когда где-либо наш министр обороны участвует, потому что там, где наш министр, там все ловко, гладко, дивно, чудно (ударение на первом слоге).
А кроме того, там еще и других министров пруд пруди, так что все просто замечательно.
А пригласили меня из Питера, где нас (36 человек военных ветеранов, то бишь целый вагон) привезли в Москву и поместили (все 36, за исключением двух женщин) в одном номере гостиницы «Россия», чтоб мы там отдохнули после дороги и вещи бросили.
Мы и отдохнули. Я немедленно уехал к знакомым, а остальные легли валетом на одну-единственную кровать, чтоб с дороги поспать.
А в 17.00 надо было опять в этом номере оказаться, потому что потом нас автобусом должны были повезти во дворец (при Кремле), где все это и должно происходить.
Перед дворцом нас проверяли так, что я порадовался за наши спецслужбы.
Здорово проверяли, шаря металлоискателем, так что ни одного непроверенного участка на моем теле просто не осталось.
Потом пошли в фойе, где и разделись, чтоб еще полтора часа по нему шляться и на все вокруг глазеть.
Теперь я вам расскажу о премии.
Она представляет собой почти полное подобие главного ордена страны и выполнена в виде звезды, кажется, с бриллиантами, на голубой ленте.
Вручают ее за «Веру и Верность».
Вручение происходит следующим образом: все садятся в зале, на сцене появляются руководители, играет музыка и все начинается. Объявляется очередной номинант, он восходит под аплодисменты на сцену, где ему все и прикалывают, а потом в честь него поют или же пляшут артисты.
Вот такая процедура.
И нас из Питера пригласили не только для такого участия, но и чтоб мы потом на банкете бокалы подняли.
И участвовали мы изо всех сил – то есть аплодировали и иногда вставали.
Например, вручали это дело Пахмутовой, а я ее люблю, потому и с удовольствием встал.
Остальных я люблю меньше, и поэтому вставал я уже с меньшим удовольствием.
Хотя люди, видимо, достойные – как минимум два генерала, бывший министр Чазов, конструктор, медсестра с войны, патриарх и еще кто-то.
И всем за семьдесят лет. То есть в точности оценить веру и верность удается только к этому возрасту. И тут я подумал: как все-таки все правильно устроено. Действительно, что остается человеку к семидесяти годам собственной жизни, как не сохранять веру и верность?
Надежд на измену мало, так что самое время для наград.
Из этих моих размышлений меня вывело следующее: голос ведущего зазвучал как-то особенно торжественно:
«А теперь (торжественно, с паузой)… премия вручается (еще торжественней, с паузой)…
Владимиру… Владимировичу… Путину!!!»
Аплодисменты! Аплодисменты! Аплодисменты! Все встают! Волнами по залу! Опять аплодисменты!
Я оглянулся вокруг. Не встал только я и еще двое. Они демонстративно сложили руки на груди.
Я руки не сложил – чего их складывать.
Понимаете, если б я до сих пор служил во флоте, то появление Владимира Владимировича в зале как верховного главнокомандующего сопровождалось бы вставанием со своих мест по стойке «смирно». Перед этим подавалась бы команда: «Товарищи офицеры!»
А так как такой команды не было, то и чего вставать?
И потом – он же так и не появился.
Народ еще поаплодировал, поаплодировал и потихоньку сел, а ведущий зачитал от Владимира Владимировича приветственные слова, мол, я рад и все такое.
После этого я подумал о том, что для Владимира Владимировича при награждении, видимо, сделали исключение: не стали доводить дело до семидесяти лет – и так все ясно, что с «верой и верностью» у него полный порядок.
А потом был банкет, где мы подняли бокалы, и были тосты «за Фонд!», «за Россию!».
После тоста «за Россию!» я подумал о том, что бомжи, избы, грязь и попрошайки – это, в общем-то, тоже Россия, за которую только что выпили.
