Тут кто–то и брякни — сходили бы вдвоем! Пусть Владимир Петрович Евгению Александровичу указывает — где гриб сидит. Слово за слово, да и сделали Евгению Александровичу нечто вроде деревянного наспинника с выступающей дощечкой — куда бы культя Владимира Петровича упиралась, а от него на плечи две дуги и один общий широкий ремень, чтобы двоих охватывал. Евгению Александровичу ремень получилося на грудь, а Владимиру Петровичу на пояс. Корзинку, как обычно, на шею — дуйте за грибами!
Принесли полную. Евгений Александрович потом охал, отлеживался и говорил, что проклял все на свете — тут Владимира Петровича на себе тащить, а еще и грибы. Но тяжелее всего было не ходить, а за всяким грибом подседать, а потом вставать. Черт ли их Владимиру Петровичу указывает?! Но Владимир Петрович был счастлив и задумчив.
Алексей Федорович держится особняком, ходит в баню отдельно. У него утиная походка с завалом на одну сторону — словно нога, когда он на нее упирался, вдруг, проваливается, утопает в какой–то яме — только не в дороге, а в собственном бедре. Алексей Федорович обычно говорит басом, а иногда, когда не следит за собой, когда нервничает, взвизгивает, вроде пилы–циркулярки. Евгений Александрович как–то проговорился при Саньке, что у Алексея Федоровича постыдное ранение. А Санька удивлялся — как ранение может быть постыдным? Всякое ранение на войне — героическое! Но вопросы задавать стесняется, словно стыдно об этом спрашивать.
Все плавают на камье в магазин. И даже безрукий Евгений Александрович, сам, один, без помощников, зажимает весло плечом и как–то упирается, гребет своим обрубком. От этого у него на шее здоровенный мозоль. Только Николай Иванович, у которого есть одна рука и одна нога, воды побаивается, и в магазин, хотя ему удобнее всех, плавает неохотно. Он говорит, что если бы сохранилась правая рука и нога, чувствовал бы себя уверенней. Но лучше, если бы левая нога и правая рука, а то очень заносит, а еще лучше, чтобы все целое было. Только это и коню понятно!
Сам Санька — левша. В школе его пытаются переучить, но, задумавшись, он перекладывает ручку в другую руку и пишет левой — до окрика.
В школе Сашку ставят в пример, что инвалидам помогает. Но потом, привыкнув, уже не вспоминают. Только, когда начальство приезжает, говорят про взятое шефство. Другие тоже ходили — день–два, иногда с неделю продержатся и заскучают. Им не интересно, а Сашке жутко как интересно. Сашку инвалиды учат стрелять. Тайком учат. Рыба, какая бы не была, а всем давно приелась. Но сначала Саньку учат стрелять в «фашиста»…
Дверь закрыта на щеколду — винтовку (хоть и мелкашка) никто видеть не должен. Ее Николай Иванович откуда–то откопал, должно быть, долго прятали — Санька видел, как освобождали ее от тряпок, отдирая их вместе с засохшим маслом.
Теперь Санька каждый день лежит на полу в длиннющем коридоре — по бокам его двери, здесь у каждого своя собственная комната — маленькая, но своя — а сам коридор выходит в одну большую, общую. Она и кухня одновременно и изба–читальня и самый их инвалидный клуб — едва ли не все время там проводят. Санька в коридоре, а там на кухне, на полу стоит мишень — обыкновенная рамка, куда вправлен, туго натянут лист бумаги — все равно какой, хоть бы и газетной.
Винтовка закреплена, подлажена под лежащего Саньку, чтобы было удобно. Шевелить ее нельзя — собьется начальный прицел, и тогда все упражнение насмарку, можно только целиться осторожно.
Евгений Александрович двигает «фашиста» по листу бумаги, наколотому кнопками на кругляки. У него на обрубке руки надет хомут, от него рейка и расщепленная спица, в спицу вставлен «черный фашист». Фашист в каске. Только из картона он вырезан не весь целиком, а от пояса. Саньке нужно попасть ему в голову, но этого мало, попасть нужно точно между глаз. Где сами глаза, Санька с такого расстояния не видит, но знает, что между глаз у «фашиста» прокручена дырка.
Санька лежит на полу, смотрит в прицел (осторожно, чтобы не сдвинуть винтовку) и тихо командует: «выше, правее, чуть влево, на волос вверх…»
Потом говорит:
— Выстрел!
И тогда Владимир Петрович, который тут же на полу читает свою книгу, протыкает «фашиста» иголкой в месте, где дырка. И снова сидит, читает.
Страницы Владимир Петрович переворачивает редко, а иногда и не в ту сторону, словно уже забыл то, что прочитал. Еще он называет фашиста — циклопом.
— Сколько сегодня «глаз в глаз»? — спрашивает Николай Иванович. Он хозяин винтовки — ему и определять, когда Саньке можно будет стрельнуть боевым, когда Саньку допустят на его личную войну…
Снимают лист, начинают считать…
— «Выстрелов» было пятьдесят, а дырок получается девять, пусть рядом, но вся равно много.
Саньку не проведешь.
— Больше сорока выстрелов один в один!
— А должно быть все пятьдесят! Каждая лишняя дырка — это в тебя самого попадание — усвоил? Или определим ремнем за каждую?
Санька ремня не боится, у Саньки отца нет. У него каждый из инвалидов едва ли не отец, если один определит — ремня, то другой не даст бить, следующий раз наоборот, а об общем никогда не договорятся. Здесь не сойтись, всегда будет кто–то недовольный, а кто–то довольный.
— Четыре дырки получились в последней десятке, — говорит Владимир Петрович. — Я, когда тыркал, почувствовал.
— Глаз замылился, — говорит Евгений Александрович. — Как ни есть, замылился!
И рассказывает про «замыленный» глаз, как и отчего он бывает.
— Давай так: сериями по десять.
— За каждого из нас десять, и посмотрим, кого ты больше не уважаешь!
Санька старается как никогда. Но результат хуже.
— Слишком старается, — говорит Владимир Петрович. — Боец напряжен. Напугали! Выходной ему надо… Увольнительную! У кого есть копейки?
Санька ходит в церковь, Инвалиды просят свечки ставить на поминовение «своих»: чтобы обязательно помянули того и другого… Переживают, чтобы не упустил. У каждого имени, должно быть, своя история. Санька не понимает, зачем беспокоятся — у Саньки хорошая память, если они сами забудут сказать — он помнит и потом говорит их шепотом доброй женщине у разложенных картонных иконок и свеч, а она терпеливо переписывает на свою бумажку. Имен много — один раз Санька слышит, как выговариваются и с его списка — тем попом, который то и дело ходит с кадилом. Зачитывает он их скороговоркой и только последнее слово растягивает певуче, должно быть, на остатках воздуха. После этого заново его набирает, чтобы выстрелить длиннющую очередь имен.
Санька, когда возвращается, тоже так пробует. Набирает побольше воздуха и потом бежит быстро, выпуская воздух именами под шаги. Каждое имя — шаг, а последнее, когда на самом пределе, под несколько шагов. В центральную усадьбу далеко бежать далеко — несколько часов. Но это же воскресенье — весь день его.
— Поминаются рабы божьи! — нашептывает себе Санька басисто, и дальше частит под каждый шаг: Иван — Петр-Василий — Павел-Федор — Андрей-Захар — Борис-Афанасий — Фрол-Егор — Тимофей-Анисим — Ефим-Емельян — Игнатий-Евсей… Некоторые имена повторяются по нескольку раз, но они, хоть и одинаковые, принадлежат разным людям, и потому Санька их повторяет, не пропуская. Иван — аж, четыре раза!
Но это в воскресенье, а в остальные дни Санька помогает инвалидам с приварком: ставит и проверяет ихние сетки. Только вот прошлой осенью оплошал…
Завклубом попросил Саньку перегнать сырую, только что выдолбленную камью–однобортку, под которую он между озерами завалил здоровенную осину и потом едва ли не месяц тайком долбил. Только «крылья» он к ней приладил близко — не рассчитал, и тоже сырого дерева. Чуть наклонишься на сторону, и она на сторону. Санька тогда плавал еще неуверенно, потому натерпелся страху. Весло с борта на борт переносил едва дыша. Сколько раз думал, что кувыркнется. А кувыркнулся, когда обрадовался, что доплыл–таки.
Санька попал в больницу, а сетки так и сгнили. Инвалиды их найти не смогли. Жалко — хорошие сетки — ловкие. Вообще–то сетями ловить нельзя — только на удочку. Но зимой их тайком плетут едва ли не все. Чтобы жить на таких озерах и сидеть без рыбы? Сколько на ту удочку поймаешь — баловство одно! И где время взять на удочку?
Санька, когда вышел из больницы, за сетки расстраивался недолго. Одну сетку своровал в Петрешах другую в Воробьево, третью в Копнино. Но эта уже плохая — неловкая, хотел им обратно поставить, чтобы снять другую. Санька подобное за воровство не считает — если бы для себя, а то для инвалидов. Но могут сильно побить.
Один раз, когда проверял чужие — уже летом (в тот день в свои ничего не попалось), на камье драпал от Петрешанских. Только–только успел до берега — дальше через кусты и в кукурузу — попробуй найди! Покидали от края камнями — на собственную удачу, на Санькину неудачу — здоровенными булыганами! Верно, очень рассердились… Но это Санькин день был. Один булыжник упал рядом, но Санька, как сидел тишком, не шевельнулся, и вида не подал, и даже если бы попали, стерпел — тут лишь бы не в голову. Потом с берега смотрел, как его камью уводят. Искал ее два дня — шпана Петрешанская загнала–таки ее в трасту с обратной стороны Ничьих нив и там притопили — думали, не найдет.
