— Хотите правду, как перед Богом?
— Правду, как перед Богом.
— Ну, — рискнула Лаура, — говорят, что вы еще хуже остальных, потому что вы другой.
Сенатор не расстроился. Он долго молчал, закрыв глаза. Когда они открылись, она увидела в них схлынувшую волну его самых потаенных желаний.
— К черту все! — решил он. — Передай этому сукиному сыну, твоему папаше, что я разберусь с его вопросом.
— Если хотите, я сама могу сходить за ключом, — предложила она.
— Забудь про ключ, — остановил ее сенатор. — Просто ляг, поспи со мной. Хорошо, когда кто — то рядом, когда тебе так одиноко.
Она положила его голову себе на плечо и стала смотреть на розу. Сенатор обнял ее за талию, зарылся лицом в горячую, пахнущую зверем подмышку и отдался волне удушающего страха. Шесть месяцев и одиннадцать дней спустя он умрет в точно такой же позе, униженный и отвергнутый всеми из-за публичного скандала с Лаурой Фариной, плача от гнева и тоски по ней.
Маргарет Этвуд. Долгий век свинца
Его похоронили полтора века назад. Выкопали яму в вечной мерзлоте и положили его туда, чтобы не добрались волки. Во всяком случае, так можно предположить.
Когда рыли яму, мерзлая почва на воздухе оттаяла, а потом, когда его закопали, она снова замерзла, и теперь, когда покойника извлекли на поверхность, он был весь в ледяном панцире. Сняли крышку гроба, и его смутные очертания просвечивали сквозь сплошную корку, как просвечивают в кубиках льда вынутые из морозильника ликерные вишни для затейливых тропических коктейлей.
Затем лед растопили, и он стал ясно виден. Он почти не изменился с тех пор, как его похоронили. Вода между губами замерзла, они раскрылись, и в удивленном оскале обнажились зубы. Лицо было темным, как пятно на скатерти, но в остальном все было на месте, и даже глаза сохранились, только белки приобрели цвет чая с молоком. И этими подкрашенными чаем глазами он внимательно смотрел на Джейн: взгляд у него непроницаемый, невинно-простодушный, невыносимый, удивленный и в то же время задумчивый, как у оборотня — человека — волка, который застигнут вспышкой молнии как раз в мгновение своего жуткого превращения.
Джейн редко смотрела телевизор. Раньше, бывало, больше. Обычно по вечерам она смотрела комедийные сериалы, а когда училась в университете, то смотрела «мыло» о больничных буднях и богатой жизни, просто так, чтобы подольше не браться за дело. На какое-то время — не так давно — она пристрастилась к репортажам о катастрофах в вечерних выпусках новостей; она устраивалась на диване буквой «Z» и, накинув плед на ноги, с чашкой горячего молока или чего-нибудь покрепче расслаблялась перед сном, сбрасывала с себя дневную суету.
И все же все, что показывали по телевизору — днем ли, вечером, — было где-то совсем рядом с ее жизнью. У нее, правда, все это не было аккуратно расставлено по полочкам — тут комедия, там — убогая любовная интрижка и сентиментальные слезы, катастрофы и аварии, насильственная смерть в тридцатисекундных клипах, которые окрестили словечком закусончики, словно это были плитки шоколада. В жизни все это сразу, скопом, проходило мимо нее. «Ты будешь смеяться, но я думал — концы отдам», — обычно говорил Винсент — уже и не вспомнить, когда это было — голосом матери, изрекающей пошлые банальности. И так оно, собственно, и будет. И когда сейчас она щелкает пультом телевизора, то довольно быстро его выключает. Даже рекламные ролики с их будничной нелепостью приобретали какой-то зловещий смысл — он скрывался за видимостью чистоты, приятных запахов, здоровья и силового напора.
Сегодня она не выключила телевизор — уж слишком необычно было то, что она видела. Никаких дурных или мрачных мыслей этот замороженный тип не вызывал. Он был совершенно самим собой и сам по себе. «Получаешь то, что видишь», — как тоже любил говорить Винсент, скосив глаза к носу и оскалившись, пытаясь изобразить какую-то жуткую харю. Но это плохо у него получалось.
Человек, которого выкопали и разморозили, был молод. Был или есть — сложно было определить, в каком времени о нем следует говорить, но его присутствие ощущалось весьма явственно. Несмотря на вызванные льдом повреждения и худобу, было очевидно, что он молод, спокоен и не потрепан. Судя по датам, аккуратно выведенным на табличке с его именем, ему было всего двадцать. Звали его Джон Торрингтон. Он был — и оставался — моряком, мореплавателем. Не здоровяком-матросом, конечно, а из мелкого начальства, старшим куда пошлют. А для этого и не нужно было руками гнуть подковы и узлом завязывать якоря.
Он умер в числе первых, поэтому и достался ему гроб, металлическая табличка и глубокая яма в вечной мерзлоте — у них тогда еще были силы и желание хоронить мертвецов по-божески, со всеми обрядами. Наверное, совершали чин погребения и читали молитвы над покойниками. А время шло и расплывалось в тумане, положение было по-прежнему скверным, и нужно было беречь силы для себя и для молитв, сначала будничных и привычных, а затем отчаянных и безнадежных. Тем, кто умер позже, сооружали пирамидку из камней, а еще позже мертвецы не удостаивались даже этого. На их пути к югу от них оставались кости, подошвы башмаков и оторванные пуговицы, брошенные на мерзлой, каменистой и безжалостно голой земле. Это напоминало тропинки в сказках, на которые бросали хлебные крошки, семена или белые камешки. Но здесь ничто не давало ростков и не сверкало при свете луны, указывая спасительный путь; никто не собирался их спасать. Лишь через десять лет стало известно то, что с ними тогда происходило.
Все вместе они и составляли экспедицию Франклина. Джейн мало интересовалась историей, если только она не касалась старинной мебели и особняков: «XIX век, туалетный стол из сосновой древесины» или «Первоначально находилось в университете штата Джорджия, реставрация безупречна», но и ей было известно, что это была за экспедиция на двух суднах со злосчастными именами — «Грозный» и «Эреб». Они проходили ее в школе вместе с другими неудачными походами. Кажется, немногим из тех путешественников удавалось выбраться из переплета. Они или пропадали, или неизбежно заболевали цингой.
Экспедиция Франклина занималась поисками северо-западного прохода — судоходного пути — в самых верхних широтах Арктики, чтобы купцы и торговцы могли добраться из Англии в Индию, не огибая всю Южную Америку. Этот путь был бы дешевле и выгодней. Конечно, экзотики в этом было намного меньше, чем в путешествии Марко Поло или в экспедиции к истокам Нила, и все же сама идея путешествия ей нравилась: сесть на корабль и просто отправиться в неизвестное и неизведанное, еще не обозначенное на картах. Испытать себя страхом и выяснить что почем. Риск — благородное дело, несмотря на все потери и неудачи, а может быть, как раз и благодаря им. Это все равно что заниматься любовью в школе в эпоху до таблеток, когда можно было залететь, даже если предохранялись. С девчонками это точно так и было. А мальчишки — с этим какой для них риск! — им для крутости другое было нужно: кое-какое оружие, да наехать на бутылочку на своей тачке, а тогда, в начале шестидесятых, в ее школе в пригороде Торонто это означало обзавестись ножом-выкидышем, пить пиво и по субботам на центральных улицах устраивать гонки за лидером.
И теперь, глядя на тающие ромбы льда, из которого все ясней и четче вырисовывались очертания тела молодого моряка, Джейн вспомнила Винсента, еще шестнадцатилетнего, и волос у него тогда было побольше; как он поднимал брови домиком, топырил губы в презрительной ухмылке и говорил: «А на экспедицию Франклина, милочка, мне наплевать с высокой колокольни». Он произносил эти слова в классе достаточно громко, но учитель счел за лучшее их не услышать. Учителям было не так-то просто удерживать его в рамках дозволенного — казалось, он ничего не боялся и не думал о последствиях.
Уже тогда он ходил с ввалившимися глазами, и часто казалось, что он провел бессонную ночь. И тогда уже он стал напоминать юного старичка или, если угодно, распутное дитя. Темные круги под глазами делали его похожим на старика, а при улыбке обнажались некрупные белые зубы, как у малыша на рекламе детского питания. Он вышучивал всех и все, а его любили и обожали, но совсем не так, как других ребят с угрюмо поджатыми губами, сальными волосами и заученным выражением затаенной угрозы на лице. Его баловали, как любимого кота, который гулял сам по себе и никому не принадлежал. Никто не звал его кратким именем — Винс.
Было странно, что мать Джейн относилась к нему хорошо. Обычно ей не нравились парни, с которыми встречалась дочь. Может быть, ей было вполне очевидно, что его общество для Джейн ни к чему плохому не приведет: не будет сердечных мук и страданий, все будет легко и не в тягость. Ничего из того, что она называла последствиями. А они таковы: тело тяжелеет, становится грузным, растущая плоть словно перетягивается узлами, а в коляске видна крошечная голова гоблина в рюшах и кружевах. Дети, а потом женитьба — вот в таком порядке. Так она понимала мужчин и их скрытые, опасные, косноязычные желания — ведь и сама Джейн была одним из таких последствий. Она появилась на свет по ошибке, была ребенком военного времени, плодом греха, за который приходилось платить снова и снова.
