— Фру-Фру, Мо-мо, я изнемогаю… Проказницы щекотали его под мышками, теребили пятки, забирались тонкими щупальцами в пах, лезли в уши, под язык. Словозайцев орал, хохотал, обливался слезами, корчился. Обессиливший, с выпученными глазами, вываленным языком, в коме, остался лежать на кровати. Манекенщицы по-матерински заботливо раздели его, накрыли одеялом, поправили подушку. Оставили лежать, видя, как дергается под одеялом беспомощная пятка.
Губернатор Русак, напротив, сам был исполнителем увлекательной затеи. В просторной каюте к кровати был прикован белесый бультерьер в наморднике. Русак в гетрах, в безрукавке дрессировщика держал ременный хлыст. Наносил по собаке длинные разящие удары. Собака взвизгивала от боли. Отпрыгивала. Кидалась на мучителя. Рвалась на цепи. Снова отскакивала, пораженная ударом бича.
— Не любишь!.. — приговаривал Русак, награждая бультерьера очередным ударом хлыста. — Не любишь!..
Глаза собаки набрякли кровью. Намордник наполнился розовой пеной. На мускулистых, играющих ненавистью боках вздувались рубцы. Русак все бил и бил, пока, дрожа коленями, не упал на пол, изнемогая от сладострастной муки.
Прикатил тяжеловесный «форд» с американским флажком. Два морских пехотинца растворили дверцу, выпуская посла США Александра Киршбоу. Доброжелательный и вальяжный, улыбаясь, он посмотрел на теплоход, как взрослые люди смотрят на детскую дорогую игрушку.
— Ер эксесенц!.. — козырнул ему у трапа Яким.
— Где-то я вас видел, не правда ли? — посол пожал капитану руку. — Вы не служили в «Нэйви энэлайзес»?
— Никак нет, я возглавляю организацию «Нейшн».
— Да, конечно. Ваших ветеранов хоронят на Арлингтонском кладбище.
С этими словами он принял ключ с костяной головкой поэта. Красивая мускулистая девушка в белой короткой юбке с серебряным кантом, по виду толка-тельница ядра, подхватила его баул и приводила в каюту. По коридору посол шагал ленивой походкой скучающего интеллектуала. Но едва войдя в номер, обернулся и с необычайным проворством залез барышне в трусы. Та не повела бровью. Улыбалась, держа саквояж, пока Киршбоу совершал экскурсию по кустистым дебрям. Когда он удовлетворил пытливость путешественника и вернул руку в пространство каюты, девушка поставила баул и спросила:
— Что-нибудь еще, господин посол?
— Немного позже, — ответил Киршбоу и подарил русской красавице стеклянные бусы, как когда-то колонисты одаривали диких туземцев.
Голубой «фольксваген» доставил к теплоходу председателя Союза предпринимателей и промышленников Добровольского. Жовиальный старик с горбатым склеротическим носом и красными веками улыбался во все стороны искусственными зубами. Приглаживая медного цвета парик, он направился к трапу расслабленной семенящей походкой, время от времени смыкая пятки и разводя носки, что делало его похожим на Чарли Чаплина. Всякий, кто знаком с масонскими символами, без труда мог определить в нем члена ложи, прибегавшего к особым приемам, чтобы его в толпе опознали другие братья. Пока он двигался к трапу шажками пингвина, ему откликнулось несколько находящихся на пирсе соратников. Мусорщик в оранжевой робе, подбиравший на асфальте бумажки, сделал несколько шажков, имитируя пингвина. Охранник, скрывавшийся в кустах, вышел из тени на свет фонаря, скрестив средний и указательный пальцы и послав приветствие магистру. Милицейский полковник с рацией показал ладонь, на которой светящейся краской был начертан мастерок — орудие вольных каменщиков.
— Не могли бы вы прислать мне в номер лед? — спросил Добровольский у капитана Якима, принимая ключ.
— Лед уже доставлен, — любезно ответил Яким.
— Спасибо, мой мальчик, — удовлетворенно заметил Добровольский, чувствуя себя окруженным тайными братьями, лишь на мгновение обнаружившими свое присутствие.
В номере на столе стояло ведерко с мелко нарубленным льдом. Добровольский снял парик, который являл собой резиновую оболочку, усеянную рыжими синтетическими волосами. Обнажился бугристый, голубоватый череп с больной синей веной. Над раковиной он вылил из парика воду, как выливают ее из грелки. Натолкал в оболочку мелко нарубленный лед. С наслаждением нацепил парик, который действовал, как рефрижератор, остужая пылающий мозг, перегретый от постоянного крючкотворства и каверз. То же самое проделал с бандажом, окружавшим пах. Промежности нестерпимо горели, ибо недавно в секретной биолаборатории ему, вместо истлевших чресл, пересадили семенники молодого орангутанга. Семенники прижились, но иногда начиналось изнурительное жжение, хотелось в джунгли Нигерии, где обитало множество привлекательных самок.
Появился «лендровер», украшенный странным плюмажем, испещренный кабалистическими звездами, изображениями ящериц и гадюк. В нем прибыла известная гадалка и чаровница Толстова-Кац. Из автомобиля вытекла огромная рыхлая старуха, нарумяненная и набеленная, в розовом тюрбане, с живой совой на плече. Ее ноги распухли от «слоновой болезни», телеса колыхались и хлюпали. Она напоминала огромный перезрелый гриб, пропитанный влагой, с почернелой губкой, в которой завелись мокрицы и сороконожки. Поддерживая себя за бока, понесла свое тело к теплоходу, и казалось, вот-вот от нее отвалится рыхлый скользкий ломоть и начнут разбегаться потревоженные обитатели водянистого гриба.
Тяжело взгромоздилась на трап. Мельком взглянула на капитана Якима:
— Когда устанешь убивать, станешь садовником. Будешь сажать на могилах хризантемы.
Едва протискиваясь в коридоре, добралась до каюты. Пересадила сову с плеча на вешалку. Растворила баул и выложила магическую пирамиду, колоду карт, сушеную саламандру, сморщенную, с извлеченным черепом, головку эскимоса, кипу длинных булавок, свечу, китайский веер, а также том стихов Иосифа Бродского (издательство «Независимая газета», 2001 год). Проделав эту работу, собралась было прилечь, но в ней что-то заурчало, забурлило. Ахнув, она заторопилась в туалет, где накрыла своими пышными юбками лазурный унитаз, как накрывает чайник лоскутная баба. Из нее тотчас хлынуло, полилось, неудержимо, как водопад, как проливной дождь, что неутомимо хлюпает за окном, наполняя влагой яблоневый сад. Бульканье услышал вахтенный офицер, думая, что преждевременно заработал водяной винт. Но за кормой была гладь, на которой нежно трепетало отражение оранжевого фонаря.
На подержанном «ниссане» прикатил известный телеоператор Шмульрихтер, тот, что когда-то поразил общественность кадрами голого совокупляющегося прокурора. Маэстро был одет, как турок на старинной литографии — бирюзовые шаровары, малиновая безрукавка, на вьющихся чернильных волосах белая феска с кисточкой. Длинный птичий нос вертелся во все стороны. Вслед за носом вращались пытливые всевидящие глаза — один красный, другой фиолетовый.
— Один для ночных съемок в инфракрасном спектре, — пояснял Шмульрихтер, — другой для дневных, в ультрафиолете.
Он то и дело облизывался, высовывая длинный язык, и сглатывал слюну, как собака, предвкушающая вкусную косточку. Прошествовал к трапу, энергично переставляя ноги в загнутых чувяках.
— Изволите опаздывать, — сделал ему мягкий выговор капитан Яким.
— Изволю, изволю, — согласился оператор. — Обгонял Патриарха. Небось, тоже сюда намылился, «Ноев ковчег» освящать.
Попав в свою каюту, Шмульрихтер сразу направился к стене, что была задрапирована тканью. Отдернул занавес, и открылся вмонтированный в стену полиэкран. В большинстве кают были установлены скрытые камеры, которые вели непрерывную съемку. Эта съемка должна была лечь в основу телевизионного фильма, который заранее купил экстравагантный канал ТНТ, специализирующийся на случках в прямом эфире.
— Тэкс, тэкс, позвольте взглянуть. — Шмульрихтер стал нажимать тумблеры, включая поочередно мониторы.
В каюте новобрачных обессиливший Франц Малютка опрокинулся навзничь, а неистовая Луиза Кипчак, словно обнаженная валькирия, сидела у него на лице и подпрыгивала. Губернатор Русак продолжал истязать собаку, приговаривая «Не любишь!», и у терзаемого животного из намордника падала пена. Посол Киршбоу достал звездно-полосатый американский флаг и учился его складывать, как складывают на гробах убитых в Ираке солдат. Куприянов позировал перед зеркалом, примеряя двенадцатый галстук, при этом был без брюк, прятал глубоко между ног гениталии, пытаясь изображать из себя женщину. Прокурор Грустинов возлежал на кровати, играя мобильным телефоном, пробуя своим небольшим, натренированным отростком набрать Генеральную прокуратуру, но попадал почему-то на квартиру проститутки.
— Конечно, я не Антониони, но все же — Щмульрихтер, — засмеялся оператор, заморгал разноцветными глазами и облизнулся.
Из липовой аллеи у освещенной пристани появилась фигура, маленькая и нелепая. Когда она приблизилась к фонарю, можно было увидеть, что это горбун. Лицо его, болезненно-бледное, с запавшими щеками, тонкой переносицей, широко раскрытыми серыми глазами, было красиво и измучено, выражало кроткую мольбу и сострадание. Его появление среди роскошных автомобилей, рослых охранников и чванливых гостей было странным. Когда он взошел на трап, капитан Яким недоверчиво его оглядел:
